Геринг подошел. Его не мучили никакие сомнения — перед ним был человек, у которого опасно сейчас оставлять в руках оружие. И Геринг вытащил его руку из кармана вместе с намертво зажатым в ней револьвером и принялся по одному разжимать его пальцы. Адольф побагровел от усилий и изрыгал проклятия. Как-то извернувшись, он так въехал Гессу локтем в солнечное сплетенье, что тот охнул, задохнулся и закашлялся. Но хватку не разжал. Вдвоем с Герингом они потащили взбесившегося фюрера в кабинет.

— Еву позовите, — бросил Геринг остающимся, — или Блонди. Блонди лучше.

Но все — кроме Пуци — тревожно потянулись к дверям кабинета, в который самоотверженно вошел Гесс и запер двери. Некоторое время оттуда был слышен хрип Гитлера и тихий, спокойный, монотонный голос Гесса, потом послышался звон тяжелой оплеухи и дребезг разбитого стекла… Не иначе, жертвою раздражения фюрера пала ваза мейсенского фарфора со стола — хорошо еще, если не расколотил ее о голову Гесса.

— Идите вы все отсюда, — сказал Геринг, — Руди разберется.

Он первым вошел в музыкальный салон, бросил на крышку рояля изъятый у фюрера револьвер, предварительно глянув на барабан.

— Заряжен, — сказал он Пуци, — Счастлив твой бог, Ханф. Гессу бутылку купи.

— При встрече, — ответил тот.

— Уезжаешь?

— Глупый вопрос, Герман.

— Дурак ты.

— Что ж. Если вы тут все умные, то я, ясное дело, дурак… Только как, интересно, я поеду?

— Пил, что ли?

— Пил, конечно.

— Морис отвезет…

— Нет, — коротко сказал Пуци.

— Ну, куда-к тебе-с добром! Может, мне тебя везти?

— А лучше и ты, чем этот…

— Боишься его после этого?.. Правильно боишься. Но я тебе тоже не мальчик, — буркнул Герман, — вон, Ширах пусть отвезет.

— Да, да, конечно, — быстро сказал Бальдур.

— Ну, смотри, — Геринг недолго думал, прежде чем добавить гадость на прощанье, — Если он Руди сегодня убьет…

— … то я приду на похороны и сыграю музыку дегенеративных негров, — мягко огрызнулся Пуци.

Когда Бальдур поздним вечером вернулся в Берхтесгаден, то застал в каминном зале одного Геринга. Тот сидел, глядя в пламя, и курил трубку.

— Как фюрер? — спросил Ширах тихо, — Надеюсь, Гесс выжил?

— А иди посмотри. Они все еще в кабинете, но дверь открыта. Умилительная картина, ей-Богу.

Ширах как мог бесшумно отправился к кабинету фюрера и максимально осторожно сунул в двери свой длинный любопытный нос.

Гесс сидел — должно быть, уже несколько часов — на узком кожаном диване, а фюрер спал, положив голову ему на колени.

Рудольф не заметил Шираха — а заметил бы, наверняка отматерил бы шепотом.

Ширах вернулся и тоже подсел к камину.

— Хотел бы я, — сказал он, — чтоб у меня был такой друг, как Рудольф у фюрера…

— «Друг», — фыркнул Геринг, — иной раз мне сдается, что наша фройляйн Гесс испытывает к фюреру отнюдь не дружеские чувства…

— Да ладно вам… «Фройляйн Гесс», скажете тоже.

— Не знаешь ты его, Ширах. Это он с виду сфинкс египетский каменный, а внутри — нежный, как баба. Да вы все тут, — Геринг сплюнул в камин, — один лучше другого…

Бальдур много думал о Пуци, до слез его жалел, ему казалось, что Пуци идет по тончайшему, уже ломающемуся льду. Так это и было, и спасало его пока только то, что фюрер еще помнил его прежним. И наверняка уж помнил его виллу в Альпах, где скрывался от преследования властей. Кроме того, была ведь и такая прелестная, слегка влюбленная в фюрера и не стесняющаяся это показать Хелена Ханфштенгль, и этот прекрасный мальчик — Эгон…

— Слушай, — сказал однажды Бальдур, — я думаю — а отчего б тебе не уехать, а?

— В Штаты, что ли?

— Конечно.

— Бальдур, — Пуци неохотно улыбнулся, — не ты один у нас такой умник. Полагаешь, я не думал об этом? Даже с Хеленой говорил. Она не хочет никуда ехать.

— Что тебе Хелена.

— А парень?.. — тут же спросил Пуци. И отвел глаза. А потом тихо спросил:

— А ты не хотел бы поехать со мной?

— Ну куда ж я поеду, работать кто будет?.. — с искренним недоумением отозвался Бальдур, — И потом, у меня же семья.

— Ах да. У тебя ведь все отлично. Ты у нас молодец. Только вот… будь осторожен, ладно? Если живешь среди крыс, не может быть уверенности, что они не сожрут тебя… И если что — приезжай.

Про себя Пуци добавил: «И будь таким, как сейчас, будь таким всегда — пусть по-прежнему носит тебя твой языческий ветер из одних объятий в другие, ибо, как ни странно, а для многих станешь ты лучшим, что знали они на свете. Потому что, как ни удивительно — но есть у тебя странный дар: пробуждать в чужой душе любовь, нежность, доброту.»

…Пуци с удовольствием следил за потугами каждого американца, ломающего язык об его нелегкую фамилию. Здесь, в Штатах, ему доставляли удовольствие даже всякие мелочи — к примеру, он с наслаждением смыл в канализацию свой партийный значок. Попробовал сделать то же самое с членским билетом, но тот не хотел лезть в дыру, а когда наконец исчез, мстительно где-то там застрял, что и вызвало добротный засор отельного толчка. Услышав, как сантехник по-гарлемски матерится, Пуци заржал, как умственно отсталое дитя.

Если ему попадались в газетах фотографии бывших его геноссен, он жадно хватался за ручку и пририсовывал Гитлеру, Герингу, Лею некие лишние анатомические детали в самых неподходящих местах. Щадил только Гесса.

По вечерам он истязал радиоприемник, ловя Геббельса и радостно комментируя его пассажи, а то и осуществляя весьма вольный синхронный перевод. Иногда он выделывал это даже на балконе. Молодая пара из соседнего номера втихую приводила на его выступления своих друзей, и хихикающая белозубая молодежь скучивалась у открытой балконной двери, изо всех сил стараясь не выдать своего присутствия. Вскоре с соседнего балкона раздавался трескучий радиолай:

— Гутен таг, майн фюрер, майне камераден!

— Здравствуй, хер собачий, и вы, недоноски гребаные!..

Геббельс весьма удивился бы, услышав свою речь в Пуцином переводе, а юные американцы даже узнали несколько новых для себя забористых ругательств.

С Бальдуром фон Ширахом он не встречался больше никогда, хотя что там с ним, знал. Весь мир следил за Нюрнбергским процессом.

В 1954 году двое молодых журналистов горячо обсуждали в кафе недавно вышедшую книгу Джека Фишмэна «Семеро из Шпандау».

Они, дети свободной страны, не привыкли понижать голос и обращать внимание на сидящих за соседними столиками, а потому не замечали, что сидящий неподалеку от них взлохмаченный полуседой верзила прислушивается к ним — и глаза у него горят.

Они подробно обсудили каждого из семерки, начав с сумасшедшего Гесса. Имя Шираха у них прозвучало последним.

— Ты только посмотри, — говорил один другому, отчаянно шелестя страницами, — Убить 190 тысяч евреев — жуть!

Оба молодых человека разом вздрогнули от спокойного глубокого голоса:

— ЛОЖЬ.

— Ээээ, мистер?.. Вы хотите сказать, что этот самый Ширах не занимался убийством евреев?..

— Именно.

— А вам-то откуда знать, вот интересно? Джек Фишмэн…

— Джек Фишмэн — лживый бульварный поц, — на все кафе заявил Пуци, выпустив облако сигарного дыма, — Бальдур фон Ширах не мог убить столько евреев. Ведь он даже не читал книгу Розенберга «Миф двадцатого века»…

— Откуда вы знаете? Откуда вы вообще все это знаете?!

— Он сам мне говорил… А ваши дети, — вдруг мрачно предрек Пуци, — похоже, будут считать, что это Америка выиграла войну…

Он взглянул на часы, поднялся и направился к выходу. И даже не обернулся, услышав за спиной трусливое, но словно бы даже почтительное шипение: «нацист!..» Более того, его это весьма развеселило — насколько может развеселить еврея и к тому же гомосексуалиста подобное обвинение.

…Отто — очередной юный чурбанчик — появился как раз тогда, когда его столь же тонкой организации предшественник Вилли утомил Бальдура и сам утомился им, в результате чего и собрался послужить Рейху в СА, где никто, как он надеялся, не собирается читать ему стихи и истязать роялем. Чего-то подобного Бальдур со временем ожидал и от этого нового парнишки, но…