— Отлично охраняли, — сказал этот человек. Он был высок, строен, и, несмотря на холод, на нем была только коричневая рубашка с черным галстуком, форма СА. Его серые глаза глядели из-под мохнатых бровей грустно и не задерживали ни на ком взгляда, — Кто такие?

— Бальдур фон Ширах.

— Ганс Донндорф.

— Я Рудольф Гесс.

— Спасибо, — пробормотал Бальдур, Ганс смутился.

Рудольф Гесс!!! Путч, Ландсберг!!

Гитлер улыбнулся, когда вошел Гесс, и блики его улыбки достались и вошедшим за ним мальчикам.

Циглера не было видно.

— Охраняем — значит, надо охранять, — сказал Бальдур, и они с Гансом вышли из комнаты и застыли у дверей.

Стояли с час, наверное, и уши что у одного, что у другого росли в сторону двери.

Гитлер вышел, вслед за ним вышли Циглер и остальные.

— Кто эти парни?

Циглер торопливо представил:

— Бальдур фон Ширах…

Гитлер протянул Бальдуру руку, тот обалдело пожал ее.

— А это… (Ганс Доннсдорф, — тихо подсказал Бальдур) Ганс Доннсдорф.

Гитлер пожал руку второму.

И ушел.

Рудольф Гесс опять задержался. И вдруг надвинул на нос Бальдуру его лыжную шапочку:

— Пока. Молодцы!

— Бальдур, Ганс, отлично, — бормотал Циглер.

Бальдуру было не до него.

Они с Гансом вышли, идти им было в разные стороны. И Ганс изумленно застыл, глядя, как Бальдур сделал три козлиных скачка по улице, а потом еще и прошелся колесом — с воплем «Ааааааааа!!!»

— Дурной-то! — крикнул Ганс. Бальдур, смеясь, подбирал то, что выпало из карманов, пока он валял дурака.

Он прилетел домой и кинулся к своему столу. Он давно писал стихи, но всегда стеснялся их показывать кому бы то ни было.

Но стишок, написанный в ту ночь, показал Циглеру.

— Ну-ка… Бальдур? Есть копия?..

Вскоре Бальдур — с красными ушами и орущими в сердце победными трубами — увидел свой стишок опубликованным в газетке «Национал-социалист».

А потом почему-то это начали публиковать и в других газетах…

На седьмое небо часто попадают с красными ушами.

А тут подоспел и Гран При — посылка с открыткой. «Герр Гитлер благодарит герра фон Шираха за стихотворение и высылает ему свой портрет с подписью. Рудольф Гесс».

Бальдур долго, долго смотрел на портрет. Тот самый синий костюм, сидящий так себе, коль уж начистоту. Те самые — жесткие, внимательные, непонятные глаза…

Где у меня там валялась серебряная рамка?..

Из другой — черной — рамки на столе смотрело на Бальдура красивое лицо паренька с пепельными волосами и длинным носом. Тонкая шея в тисках гимназического воротника, детское молочное свечение щек, особая легкая муть в светлом вроде бы взгляде — этакая легкая облачность — все это было как намек: таким недолго жить на свете, слишком хороши для него. Мать носила в медальоне портрет этого мальчика, но у отца в кабинете не было фотографий этого парня.

Брат Карл. Вундеркинд. Самоубийца. Тот, кто стоял теперь за правым плечом Бальдура всегда — и лишь при Хайнесе исчезал деликатно. Хайнес не отличался деликатностью. «Слабак он был, твой Чарли, говори что хошь». Впрочем, он и о Гитлере говорил без особенного восторга — вот Россбах, вот Рём, это то, что нужно, бойцы-офицеры-герои-спасут-Германию. А Гитлер, он хоть и служил, а все равно — художник, понимаешь. А с виду — чокнувшийся клерк…

Да ну его, Хайнеса, тупицу, который даже не понимает, что именно этот презренный художник — единственный из всех — сможет что-то ИЗМЕНИТЬ, потому что есть у него способность говорить то же, что и другие, так, что тебе немедленно хочется в бой.

Ты же не обидишься, Чарли, подумал Бальдур, глядя в лицо брату.

Родители беззлобно посмеялись над новым портретом — Бальдур, невесты вот так ставят на стол фотографию жениха. Бальдур вздрогнул.

Они, конечно, так и не узнали о его приключении с Хайнесом — и слава Богу, страшно было и представить себе недоумевающий и презрительный взгляд отца, растерянные и неверящие глаза мамы…

Да и Гитлер, наверно, скривился б, почему-то подумал Бальдур. И Гесс…

А может, и нет.

Бальдур почувствовал в нем что-то этакое, но Гесс был не вроде Хайнеса, а вроде него самого… возможно. Очень уж странно он смотрел на Гитлера. Неотрывно. Даже когда разговаривал с мальчишками. Смотрел не глазами — всем существом, и весь был как радиоприемник, настроенный на гитлерову волну. Любопытно, куда ж он смотрит, Рудольф Гесс, если Гитлера нет в поле зрения?..

В следующий свой визит Циглер принес Бальдуру новую, но уже много раз читанную, слегка засаленную книжку.

— Обязательно прочтите. Это поможет вам разобраться во всем получше, мой друг.

Это было творение Форда «The International Jew», новая библия антисемитов. Бальдур прочел ее за одну ночь — и книга эта непонятным образом напомнила ему Гитлера. Она была такой же захватывающей и жестокой, и точно так же, как Гитлер, срывала с реальности блаженные покровы. Ронни Гольдберга уже не было рядом с Бальдуром, да он и не вспомнил о нем, когда читал эту брызжущую желчью книжонку. В конце концов, Ронни был не такой еврей, о каких повествовалось в этом трактате, создававшем зримый образ хитрого, лицемерного, наглого врага.

О Ронни он вспоминал часто. И думал — да куда же, черт возьми, он подевался?

Бальдур спрашивал о нем у оруженосцев, но те и сами не видели его «с того митинга, ну помнишь… стоп, да вы же вместе ушли?»

В очередной раз отправившись в Мюнхен, Бальдур заказал еще не вышедшую из-под типографского пресса книгу Гитлера.

И компания Гитлера пополнилась еще одним неотрывно смотрящим. Еще одним влюбленным.

Но Бальдур никогда — хоть и обладал буйным и порой неприличным воображением — не мог бы представить себя с Гитлером так, как с Хайнесом.

Хайнес был плотью. Девяносто килограммов красивой, жизнерадостной, самодовольной плоти, вечно стремящейся только к плоти же, вечно наливающейся дурью, потом и свежим горячим семенем от близости какой-нибудь юной, неосторожной, с неосознанным кокетством сплевывающей себе под ноги тушки. Мир полон хайнесов — не каждому же давать.

Гитлер же… дело в том, что, встреть его Бальдур незнакомцем на улице — пролетел бы мимо, и не взглянув.

Бальдур, выросший среди вечных странников театрально-музыкально-шедеврально-ненормальной богемы, привык видеть вокруг себя людей или красивых, или умеющих таковыми казаться. Гитлер, хоть и сам был художником, выглядел карикатурой на всех этих людей. Ассиметричная прядь, падающая на лоб… вздумай тот же Бальдур завести себе такую, и у него был бы весьма романтический вид. У Гитлера вид был такой, словно он сэкономил на стрижке. Вздумай тот же Эрнст Ханфштенгль напялить такое пальтишко — и казался бы не клерком, а трагиком, изгнанным из театра за пьянство… Эдди Хайнес, не имеющий отношения ни к какому искусству, кроме исскуства трахать мальчиков, был достаточно хорош собой, чтоб взволновать юного эстета, а Гитлер казался бы самым заурядным даже среди людей, отобранных в киношную массовку по принципу заурядности…

Бальдур, как несколько раньше влюбился в Хайнесову плоть, теперь влюбился в Гитлера — точней, в дух, в величие коего сразу и безоговорочно поверил, и удручающая невзрачность плоти, этот дух облекающей, в этомслучае отчего-то не наводила на мечту о гармонии, но только подчеркивала, подтверждала величие духа. В конце концов, размышлял Бальдур, у которого, честно говоря, от бурного и беспорядочного чтения была изрядная каша в голове — ну покажите же мне хоть одного ВЕЛИКОГО, подлинно великого человека, который физически был бы сравним с Аполлоном! Ни Сократ, ни Наполеон, ни Рихард Вагнер, ни Отто Бисмарк не смогли бы с чистым сердцем выпендриваться перед девицами на дунайском пляже.

Адольфа Гитлера, в прошлом — ребенка, многократно и жестоко битого, тянуло — и тогда, и сейчас — к детям небитым. Красивым, счастливым, наглым и обаятельным. Древний царек, тешивший стылую старческую кровь близостью жаркого юного тела, был не дурак. И голые гуталиновые воины с кольцами в носах, вкушавшие сырую печень храброго врага, были не дураки. Бери у других то, чего не хватает тебе, бери — или отнимай, и весь мир станет твоим. Окружи себя монахами — будут считать святым.