Однако долго они возились. Может, он еще и отсосал Н., чтоб уж наверняка осчастливить того на веки вечные?

Я тронул его за плечо:

- Пойдем покурим.

Мы вышли, зашли за угол. Рядом никого не было, и больше сдерживаться я не мог.

- Натрахался?..

- Да, - ответил он.

- Понравилось?

- Неплохо. Он был очень нежен, очень. Я не знал, что у него такие нежные руки. Я чуть не стек под стол, на котором лежал. А как я смеялся потом…

- Что смешного?

- Он забыл снять фуражку.

- Блядь.

Я впервые в жизни оскорбил его. И не знал, что теперь будет.

- Не думаю, - отозвался он.

- Зачем? - спросил я, - ну зачем тебе это надо было, скажи?!

- Захотелось. Интересно было - сделает он это или нет? Он ведь меня хотел чуть не с первого дня, я же знал...

- Хорошее объяснение, Бальдур. Вполне по-блядски звучит.

- У меня есть и другое.

- Слушаю.

- Если ты не поймешь или не поверишь - дело твое... Но, понимаешь, этот человек... я просто очень люблю таких людей. Он из тех, кто любит свое дело и делает его хорошо. И притом он - честен. А в армии, как и везде, целая толпа лжецов всех мастей. Они могут быть прекрасными профессионалами - да большей частью они профессионалы и есть, в любом солдате из баварской деревни больше честности... А этот... он смог честно признаться в том, что ему доставляло удовольствие, близкое к сексуальному удовлетворению (то бишь - удовольствие садистского порядка) смотреть, как рядовой Ширах вытирает пузом грязный плац... И в том, почему это было так приятно, он тоже признался честно. Потому что влюблен. В гомосексуалиста.

- Может, он и сам...

- Ни черта. У него есть жена. И он ее любит. Он рассказал.

- А то, что он говорил до всего этого - ну, о том, что он делал это, пытаясь изменить твою натуру - это, выходит, было вранье?

- А одно другому не мешает, Отто... И он действительно мне помог. Я стал другой... я это чувствую. Он... сделал меня сильнее.

- И все равно, - сказал я тихо, - это так выглядит… знаешь… В общем, не хочу я, чтоб ты проделывал такие штуки и дальше. Тебе что, острых ощущений не хватает, что ли?..

- И это тоже. Но это временно – вспомни, куда мы завтра едем, чтоб превратиться в шахматы.

- В шахматы?

- Только в живые. Понимаешь, судя по всему, Гитлер и Сталин играют во что-то вроде шахмат со своими лучшими дивизиями… Куда одна – туда и другая… Знаешь, он мне там показал карту...

Я долго недоумевал по поводу слов Бальдура, потому что понимал «сильнее» как «сильнее». Жестче. Зубастее. А он, как мне казалось, стал, наоборот, мягче и нежнее, чем был... Податливее, что ли. Помните, что я писал про его второе лицо? Так вот, теперь оно выступило из ночной темноты - и стало главным.

Казалось бы, со всем этим нечего делать на фронте, но... именно там, на русском фронте, Бальдур пользовался удивительной любовью и уважением остальных ребят. Он не был женственным и сентиментальным, в его поведении не было ничего такого, что обычно помогает заслужить прозвище «гомик». Нет. Просто... как бы мы не выделывались своей мужественностью, даже там, под огнем - особенно там - возникает и постоянно напоминает о себе потребность в том, что можно назвать «женское». В нежности, в искреннем, не укрываемом под мужественной маской тепле. В ласке, в конце концов - не в девичьей, а в материнской.

Бальдур с поразительной точностью угадывал, когда это нужно кому-нибудь из ребят, и просто подходил, отводил парня в сторонку и говорил ему пару фраз, проводил ладонью по остриженной башке... ничего больше не делал. В нашем подразделении он был один из самых старших - в основном парням было по 25-28, Бальдуру же в 1939-м было уже 32. На внешности его это почти не сказалось - разве что он снова похудел и глаза утратили ледяной блеск.

В конце концов он оказался на особом положении - достаточно было слышать, как ребята произносят его имя. Да и потом, ведь все они прошли гитлерюгенд - и только один из них в первый день спросил - «ты тот самый, да?». Бальдур ответил громко, чтоб вопросов больше не было: «Да, тот самый. Бывший рейхсюгендфюрер». И, разумеется, нашелся такой, что спросил:

- А почему не сейчас?..

- Потому, - спокойно ответил Бальдур, - что любая организация меняется согласно требованиям времени.

-Этот придурок Аксман, - сказал Петер Майер, - готов 14-летних пацанов забрать в солдаты...

- Приказ о том, что гитлерюгенд будут использовать на войне, издан при мне, - тихо сказал Бальдур, - но я искренне считал, что он будет касаться парней призывного возраста.

Парни остались спокойны - они-то были в том гитлерюгенде, что возглавлял Бальдур... просто, понимаете, при нем это было красиво... романтично, что ли.

41-й был плохим годом - и кончался плохо.

...Декабрь только начался - и был как не в срок поднятый из берлоги медведь-шатун; голодный, злобный, непредсказуемый, он словно следил за нами шальными, налитыми кровью глазами. К середине месяца мы уже ненавидели этот декабрь - не так, как ненавидят врага, но так, как спокойная, приличная семья бессильно ненавидит дальнего родственника-охламона, фактически чужака, нагло вселившегося в ее дом, но по каким-то причинам, далеким от родственной приязни, приходится его терпеть... Терпеть - и побаиваться, конечно, потому что он огромен, обычно полупьян и не стесняется обругать хозяина.

Просто декабрь этот, в отличие от врага, жил с нами. Он стоял за нашими спинами и посмеивался, когда наши руки прилипали к ледяному металлу. Он ел с нами - и жрал больше всех. Он даже ложился с нами спать - и не давал заснуть то одному, то другому, изводя своими грубыми приставаниями... каждую ночь кто-то или заворочается, пытаясь сжаться в такой комочек, на который холод не обратит внимания, или тихонько захнычет во сне, потому что ноет и зудит отмороженное ухо, то закашляется до хрипа, не по своей воле нацеловавшись с этим чертовым декабрем... Одно было удобно - в этом холоде многие только для того, чтоб согреться, ложились спать в обнимку с приятелями. Ничего такого, просто холодно же.

Мы с Бальдуром, естественно, воспользовались этой возможностью - а зря. Потому что нам, несмотря на то, что холод и ожидание выматывали, все равно хотелось того же, что и в Берлине. А невозможность этого только заводила еще больше.

Несколько дней мы обходились малым - глухой ночью целовались, укрывшись с головой одеялом, совали руки друг к другу в штаны, и ничего больше. Вставали разбитыми и злыми. Потом Бальдур сказал - хватит, не могу больше, у меня все там ломит от отбоя до побудки, надо просто пока об этом забыть, и всё.

Вскоре мы и впрямь об этом забыли. Как и вообще обо всех желаниях нормального человека, таких, как поесть и поспать. Потому что стало не до этого.

Бывший бог юности, бывший справедливый и великолепный (на полях: «Ты утомил высокопарностью. Лучше б употреблял свой любимый эпитет «охуенный») повелитель толпы молодых зверят, называемой «гитлерюгенд», все же был, как видно, дорог фюреру, потому что в 1941 его, уже получившего железный крест, внезапно отозвали из дивизии. Я остался – я-то фюрера не интересовал. Перед отъездом Бальдур сунул мне в вещмешок томик Гёте.

Вскоре я получил письмо со знакомой, улетающей вверх подписью. Не похоже было, чтоб в пути его вскрывали. Я обрадовался ему так, как другие парни радовались письмам от своих девушек.

«Мой дорогой Отто, - писал Бальдур, - думаю, тебе небезынтересно будет узнать, что теперь я – гауляйтер Вены. Я всегда любил этот город – какая здесь Опера!»

Бальдур, Бальдур. Кто о чем, а он – об Опере, словно важней ничего сейчас для него и на свете нет… Я вообще был рад тому, что его отозвали из этого ада – это было не по нему. Вспомнить, как он заблевал шинель, когда Хюммеру осколком оторвало обе ноги, и Хюммер долго тонко–тонко скулил, умирая, а мы не могли даже добраться до него под бомбежкой. Не знаю, почему он сам не пустил себе пулю в лоб – может, сошел с ума от боли или просто ничего не соображал… и едва не свел с ума и нас.