– Но, я действительно за…,– попытался отвязаться писатель, но длинные телефонные гудки не умеют слушать.

На улице поднялся ветер. Перо на его странной альпийской шляпе трепетало, как сердце перед долгожданной встречей. За минувшие годы он практически не изменился. И все также улыбался при виде друга.

– Привет,– несмотря на легкое сопротивление, Патош поспешил обнять писателя.

– Здравствуй.

– Пойдем, мне нужно кое-что тебе показать.

Кое-что смотреть не хотелось, но писатель еще тогда в университете понял, насколько бессмысленно пытаться противостоять желаниям этого человека, а тем более проявлять всякую агрессию или хотя бы негатив. Будто, подобного рода вещами он питался, а от презрения становился еще более назойливым и приставучим. Единственным лекарством было время и терпение. Времени и терпения в аптечке писателя сегодня было предостаточно. По крайней мере, ему так казалось.

Патош тянул его через дворы к автостоянке. Быстро, спешно, оглядываясь по сторонам. Будто каждая клетка, каждый атом его тела намеревались покинуть надоевшую оболочку, но через силу удерживались неведомой связью неведомого уровня. И для него такое поведение было нормой, потому писатель не придавал этому значения. Больше раздражало облако странного дыма, выпускаемое в его сторону. Прямо посреди улицы, прямо днем, так еще и прямо в его сторону.

– Это что – травка?

– Да, будешь?– протянул Патош.

Раньше писатель пробовал, даже несколько раз с Катей, но с Патошем, здесь – никогда. Не то чтобы он чего-то боялся, скорее, опасался, что это войдет в привычку. Вкус запретного плода со временем и обстоятельствами не меняется. И как легко этот вкус спутать с реальностью.

Тем временем, Патош остановился возле старой иномарки. Пошарил по карманам и достал ключи. Писатель никогда не видел его за рулем. Да, и водительское удостоверение такому типу никто бы не выдал. Хотя, с другой стороны, купить такое удостоверение ему тоже никто не запрещал.

– Садись,– Патош скрипнул дверцей и плюхнулся за баранку.

Писатель забрался на кресло рядом. Как ни странно, эта развалюха показалась ему весьма знакомой. Иногда по утрам он срезал дорогу к магазину через ближайшую арку и часто проходил мимо этого гнилого, выцветшего на солнце, куска железа, хотя, возможно, он перепутал. Многие здешние дворы завалены подобными мертвяками.

– Не знал, что ты водишь,– буркнул для приличия писатель.

– Я не вожу,– вставив ключи в зажигание, ответил Патош.

– Тогда, чья это машина?

– Это машина Бэ.

– Бэ? Даже не буду спрашивать, кто это. Лучше, скажи, зачем ты меня сюда притащил?

– Я должен тебе кое-что рассказать, но ты не поймешь. Для того, чтобы ты понял, я должен тебя кое-куда отвезти, а для того, чтобы кое-куда тебя отвезти, я взял машину у Бэ.

Все как всегда, ничего нового. Писатель тяжело вздохнул и не менее весомо выдохнул. Раньше он проще воспринимал подобный словесный бред, теперь подступало. Возможно, терпение тоже умеет стареть. Вспомнились бабули на остановке, и их нервозное поведение теперь казалось не таким уже и смешным.

– Кстати, я слышал, ты стал писателем,– продолжал Патош.

– Это слухи.

– Здорово, тогда у меня есть для тебя хороший сюжет.

– Мне не интересно.

– Все равно, я рад тебя видеть. Кстати, на этой машине когда-то ездил сам Папа Геде.

– И кто это?

– Хахаль Бэ. Я ей всегда говорил, что она не умеет выбирать мужчин. А могли бы сейчас сидеть в "мерседесе".

– Послушай, Патош, – пытаясь сдерживать себя в руках, начал писатель,– я тоже рад тебя видеть, но у меня, правда, очень много дел, давай в другой раз пообщаемся с тобой, с Бэ, с хахалем Бэ, с собакой Шариком и Бобом Марли.

Он не замел, как взвинтил в конце темп и сам очень удивился озвученному списку. Видимо, неадекватность Патоша передалась ему воздушно-капельным путем. Хотя последний ничего не слушал, а только тихо шептал:

– Кордицепс. Кордицепс.

Писатель замолчал еще больше. Но молчание это было настолько вопросительным, что даже Патош поспешил объясниться:

– Кордицепс – это стоп-слово. Знаешь, в сексе такое практикуется, когда один из партнеров чувствует, что…

– Ясно. Я понял. Но при чем здесь секс?

– Это наше с Бэ стоп-слово.

– Да, кто такая Бэ?!– не выдержав, взорвался писатель.

– Привет, – донесся с заднего сиденья тихий нежный женский голосок. – Это я.

То ли от неожиданности, то ли от страха писателя чуть одернуло, и он головой ударился о стекло боковой двери. Больно, звонко, почти до искр в глазах. Девушку на заднем сидении ему рассмотреть не удалось. Запомнился лишь только расплывчатый образ более схожий на чью-то тень в жаркий полдень. Он почувствовал противный, но сладковатый аромат на своем лице. Ощутил руку, сильно придавившую губы и нос. Сводило дыхание, глаза закрывались, хотя сознание еще не покидало тело, а реагировало на вмешательство интересными оценками, вроде: нас пытаются усыпить; членовредительства не отмечено; сопротивляться бесполезно. После наступила тишина. И не было в этой тишине ничего.

III

Огненный жар облизывал все лицо. Казалось, даже губы медленно начали трескаться под натиском его жгучих языков. Во рту ощущался все тот же противный сладковатый вкус. Чем же его усыпили? В кино обычно использовали хлороформ, но писатель где-то читал, чтобы уснуть под его воздействием, нужно вдыхать минут пять или, даже, более. Здесь все было иначе. Говенный нарик, хоть бы не отравил…

Он приоткрыл глаза. Осмотрел под собой жесткую тахту, пылающий напротив камин, потемневшие под тяжестью лет бревенчатые стены, местами трухлявые, как и вся избушка. Попытался встать, но тело не слушалось. Затекло все, что может затечь. Даже волосы на затылке. Вместе со стоном каждой косточки и мышцы в его теле поселилась ужасная жажда. От пересохшего горла даже свело дыхание. Писатель заметил на столе стакан с водой и залпом осушил его. Затушив пламя, он еще раз осмотрелся. Изба напоминала старую охотничью сторожку. Четыре стены, на стенах – рога, на рогах – старые потрепанные ушанки. По углам располагались несколько громоздких кушеток, в центре – массивный дубовый стол, повидавший жизнь, тем более, жизнь пьяных охотников, от того весь измученный и замусоленный. Он проверил карманы. Телефона не было.

В дальнем углу на одной из кушеток под громоздким верблюжьим одеялом что-то зашевелилось. Писатель напрягся. Вслушался. Кроме треска из камина – ни звука. Или?.. Ааа, стуки его трепещущего сердца. Прихватив с собой кочергу, он медленно шагнул навстречу неизвестному. Шагать в этом направлении с пустыми руками не очень хотелось. Под одеялом снова что-то шевельнулось. Мурашки пробежали по спине. Только в кино легко совершать подвиги, усмиряя свой страх, в жизни – нет пульта, чтобы переключить канал в самые волнующие моменты. А как бы он пригодился… Вот сейчас… Включить передачу о путешествиях и оказаться на берегу соленого океана. Слизнуть соль с соленой кожи и запить ее текилой, подсластить текилу чуть солеными губами прекрасной средиземноморской девы, зажмуриться от удовольствия и уснуть. Но зажмуриться пришлось от страха. Писатель вскинул руку с кочергой над головой, не очень понимая, как, в случае чего, пустить ее в дело, второй рукой резко сорвал одеяло с кушетки. Клубок из тел лишь слегка поерзал влево-вправо и издал несколько звуков, схожих на блеяние овцы, возвратившейся с луга домой. В переплетениях рук и ног, поп и тел, писатель заметил голову Патоша. И голова эта блаженно сияла, как надкусанное яблоко, где проглотил вкуснейший кусочек, а в оставшейся части увидел жирного желтого и довольного червяка, только на половину жирного желтого и довольного. Такое некое спорное блаженство. И писатель, что было силы, ударил по ней. Не кочергой – ладошкой. Показалось, что клубок из тел зашевелился гораздо раньше, чем сама голова. Медленно шестеренки в креплениях этого механизма заскрежетали зубьями: кто – по часовой стрелке, кто – против.