После встречи писатель узнал о Кате три вещи: работала она в каком-то издательстве; их встреча – это знак свыше; ее любимый французский ресторанчик расположен в двух остановках от его дома. Свидание назначили на субботу. На Кате было восхитительное вечернее платье, на нем – прошлогодний костюм. Она иссякала хищное благородство, он – заячью неуверенность. Весь вечер она говорила, он молчал. Писатель прекрасно понимал, к чему все идет. Он не был искушен женским вниманием, но природное чутье с бокалом красного отчетливо и ясно улавливали страстные флюиды со стула напротив. И, конечно, он не стал им противиться. Любовный опыт для писателя сродни визита музы. Катя же на природном уровне знала, что секс – самый простой способ привязать к себе мужчину.

И привязала. Только, чем туже, тем менее приятно. Обустроив его личную жизнь, она принялась за творческую. Подписав несколько формальных договоров, она не формально начала представлять его интересы, при чем, очень активно, с присущим ее упорством. Писатель даже стал завидовать: так самоотверженно, как она, работать он не мог и писал по старинке. С перерывами, иногда по утрам, иногда бессонными ночами. Катя читала всё и очень внимательно. Что-то исправляла, что-то выбрасывала, что-то забирала на публикацию. Помимо прочего, она записывала его на всевозможные лекции, семинары по сценарному мастерству, отправляла на творческие вечера известных писателей, договаривалась о небольших интервью или же сама строчила статьи в разные издания. Подобная забота нравилась писателю, и он опускал глаза на всплывающие условности, во всяком случае, пока они не превращались в айсберг. Когда это случалось, Катя умело находила способ растопить лед, чаще всего делая это в постели. И со временем он привязался к ней, конечно, не любовью, но влюбленностью.

Вскоре режиссер приступил к съемкам фильма, и писатель иногда ездил на площадку. Сидел в стороне, придавая себе задумчивый и рефлексирующий вид. На самом деле, особых мыслей у него не возникало, был лишь простой интерес. Сродни чтения отзывов, критики и прочего удовлетворения своего эго. Но писать он не бросал, да и как… Катя жестко контролировала каждую строчку, и, казалось, пишет он уже не для себя.

В моду вошла фантастика. Практически всё, что издавалось и было популярным, а издавалось только то, что могло стать популярным, были фантастические романы о волшебниках, супергероях, суперзлодеях, кровососущих и мертвоходящих. Те же мифы, только в гламурной обложке и обязательно с кинематографической начинкой. Складывалось впечатление, что читают книги только те, кто пытается писать сам, а на экран смотрят все, не находя большой разницы. Для писателя разница была очевидна, как разница между просмотром порно и занятием любовью. Но тренд и Катя были сильнее его умозаключений. Тем более, зарабатывать можно – как угодно, а затем творить для себя – как получится. И он стал писать свой первый роман.

II

За окном просыпалась весна. Уже самая настоящая: теплая, красивая и шумная. На остановке напротив его окон две старушки-подружки ругались с молодой девушкой. Активно качали головами, при это не забывая дирижировать, и делали все так яростно и живо, что стало казаться: не только любви, но и ненависти все возрасты покорны. Молодая девушка лишь изредка поворачивалась в их сторону, видимо, очень колко, после чего старушки взрывались похлеще любого Эйяфьядлайекюдля.. И это работало. Писатель всегда любил вот так у окна подсмотреть за сторонней жизнью, ее ритмом, вибрацией, даже запахом. Тем самым, он словно наполнял себя чем-то недостающим. Из своей уютной квартиры подобные наблюдения казались ему сродни просмотра хорошего кинофильма. Даже теперь представилось, как старушки и девушка заканчивают свой бесполезный треп, поворачиваются к капризному зрителю и с поклоном уходят в затемнение, из которого следуют титры. Вместо титров к остановке подъехал троллейбус, скрыв главных героев грязным кузовом. Какой жизненный, все-таки, сюжет.

Как всегда неожиданно зазвонил телефон. Снова противно, снова банально, снова не к месту. В который раз подумав сменить мелодию, писатель произнес в трубку многозначительное:

– Да.

– Привет. Узнал, как дела?

Конечно же не узнал. И никогда не узнавал. Этот похожий на всех и не похожий ни на кого голос.

– Кто это? – не стал гадать писатель.

– Ааа, старичок, богатым буду. Это я – Патош.

Из десяти персонажей своего прошлого, с которыми писатель совершенно не желал встречаться снова, начиная с рыжего хулигана со школы и заканчивая озабоченным доцентом с университета, Патош занимал одиннадцатое место. Потому как вся его сущность была непонятна здравому смыслу нормального человека, хотя смысла в нормальных людях Патош тоже не находил. Но почему-то считал писателя своим лучшим другом. Познакомились они в университете. Просто и банально, если отбросить некоторые условности. Если не отбрасывать, то из подобных условностей можно состряпать бульварный детектив.

Началось все за неделю до сессии. Именно за неделю до сессии за писателем стали следить. И не просто следить, а преследовать. Сперва только в университете, потом и по дороге домой. Хотя он прекрасно понимал всю бредовость подобной ситуации, от подобных ощущений избавиться не мог. Чья-то незримая тень следовала за ним повсюду, и тяжелый взгляд этой тени он постоянно ощущал на собственно затылке. И когда писатель пытался разобраться, что происходит, то вгонял себя в состояние тихой паники, а в таком состоянии внятно соображать не мог, потому грядущую сессию завалил. Как на зло, ни один преподаватель не вошел в его сложное положение. И вот в один из дней тени сошлись. В полдень или чуть позже. Он и сейчас прекрасно помнил тот момент, когда Патош обрушился на него всей своей нахрапистостью и, дергая за плечи, приказал прервать телефонный разговор. Именно приказал, что впредь дозволялось только маме, но это была ее работа, от остальных подобного писатель не терпел. Хотя, вся бравада обычно заканчивался надутыми щеками или бегством, в тот момент он просто недоуменно опешил, растерялся и робко подчинился. Он никогда раньше не видел этого странного Патоша, но почему-то сразу же его узнал. Этот тяжелый взгляд, который неделями сверлил его затылок, словно рентген, проникая в самые потаенные места, нельзя было не узнать. Но, как ни странно, писатель не испугался. В нем возникло другое чувство, но не было таких слов, чтобы его описать. И даже теперь, когда слово стало его работой. С подобными ощущениями и стал ассоциировался у него этот странный тип. Так и стояли, молча, переваривая друг друга. Затем Патош рассмеялся, громко и противно, не обращая внимания на окружающих. Смех будто создавал вокруг него облако, и писатель, спрятавшись в нем, поспешил ускользнуть прочь. Не оглядываясь. Словно, боясь взглядом утянуть его за собой. Но Патош все же настиг беглеца во дворе, снова хлопнул по плечу и начал рассказывать обо всех вещах на земле. Быстро, неразборчиво, но очень откровенно и просто. Как лучшему другу или знакомому детства. И так продолжалось еще около года. Патош находил его в самых разных местах, никогда не обращая внимания на окружение или обстоятельства. Мог ворваться на лекцию с криками или даже угрозами, представившись сотрудником полиции. Мог спокойно занять место в соседней кабинке в туалете и снова рассказывать обо всем на свете, но только не о себе. И, правда, о нем писатель практически ничего не знал. Только идиотское прозвище и отсутствие каких-либо моральных принципов. Писатель даже не знал, учился ли Патош в этом университете или просто приходил портить ему жизнь. В общем, он не был человеком в полном смысле этого слова. Хотя, с другой стороны, может быть, только он и был человеком в полном смысле этого слова. И какой, вообще, смысл в этом слове…

– Надо увидеться,– напомнил Патош о себе из телефона,– только не говори, что ты занят, я возле подъезда, спускайся.