— Давайте отложим выступление на неделю-другую, — стала сопротивляться Лопухина. — Мне самой пока многое не ясно из того, что происходит с больным… Гемодиализ не может обеспечивать…

— Не будем откладывать! — строго сказал Ковбой-Трофим, будто конференция уже началась и зал полон… — Вместе нам будет легче разобраться…

— Хорошо! — обреченно согласилась Елена и стала подниматься с низкого дивана медленно и неловко, будто постарела сразу на несколько десятков лет…, и направилась к двери, безуспешно старась свести лопатки, и услышала за спиной:

— Здравствуйте, Елена Александровна!

Следователь Волошин отделился от одного из шкафов с лошадинными седлами и шел ей навстречу, привычно поправляя рукой длинные светлые волосы по краям лица.

— Кто его учит хорошо одеваться? — успела подумать она, и почувствовала, как мощно хлынул адреналин в кровь, и сердце сразу переместилось куда-то в горло и сокращалось теперь там с неимоверной частотой и силой, мешая дышать и говорить. Она попыталась сделать над собой усилие и не смогла, и осталась стоять неподвижно, опустив глаза.

Он подошел ближе и сердце переместилось в черепную коробку, и теперь раздирало ее, становясь больше и больше… Она подняла глаза, осветив его лицо желтым, а потом зеленым, и время замедлилось, и скоро остановилось совсем, и стало принимать форму и цвет, как недавно на Красной Площади, и они отвлекали от лица Волошина, которое было так близко, что можно дотянуться губами…

Ей казалось, что между их телами, недвижно стоящими среди огромного кабинета, заставленного стеклянными шкафами с дорогим ковбойским снаряжением и седлами с красными звездами времен гражданской войны, и густым садом в деревянных бочках и больших керамических горшках у дальней стены, с невнятными птичьими шорохами и свистом, и бесшумными перемещениями аквариумных рыб, должны сверкать голубые молнии, настолько глубоким и всепроникающим было внезапно возникшие прозрение и притяжение, появившиеся из ниоткуда, которые становились все сильнее, пока, наконец, она и правду не увидала слабое свечение, окружившее их, и поняла, как и он, что узкого пространства, разделявшего тела, больше не существует, и что теперь он и она — два трепетно любящих друг друга существа, которые проживают эту жизнь свою по отдельности и вместе, и на все лады, и всякий раз счастливо только вдвоем, и протянула ему руку, и услыхала, как Фрэт изрек, старательно постукивая о землю хвостом: «Когда Кьеркегор написал: „Толк в жизни понимаешь только потом, но жить приходится с самого начала“, большинство восприняло этот текст целиком…, только русские сосредоточились на первой его части…». — Но реагировать на Фрэтовы слова не стала, хоть и улыбнулась, и провела через голубой круг или квадрат, в который трансформировалось время вокруг, а потом по институтским корридорам мимо лабораторий, операционных, диагностических и процедурных кабинетов, ординаторских, библиотеки, конференц-зала, в котором утром в пятницу станет делать убийственный доклад, и к выходу из Цеха, в парк, где терпеливо поджидал Фрэт, и уже втроем двинулись дальше, мимо Вивария, сопровождаемые сильно поредевшей и отощавшей голубинной стаей, враз прекратившей драки и возню при виде бигля, и чинно последовавшей за ними низкой, темной, шуршащей тучкой, словно управляемой кем-то, и остановилась, наконец, и сказала негромко, с придыханием, как после быстрой ходьбы:

— Здравствуйте, Волошин, — и посмотрела на него открыто, и улыбнулась.

— Так не бывает, — сказал растерянно следователь, стараясь удержать ее лицо глазами.

— Бывает, — ответила она безмятежно, и увидела спину Ковбой-Трофима, пристально разглядывавшего странный цветок без названия на подоконнике…, и безмятежность стала растворяться, исчезая, вытесняемая неосознанной, совсем недавней по времени, тревогой, которая внезапно сформировалась в картины невнятной и от этого еще более пугающей и опасной встречи в Третьяковской Галлерее, куда пригласил ее бывший любимый ученик директора Цеха доктор Спиркин, настойчиво тянувший туда разными посулами…, и, трудно прогоняя усилием воли страх, сказала, повернувшись к Волошину:

— Со мной придется забыть о букве закона, про которую говорил недавно и которой нет в алфавите, а взамен я научу вас дуть в свои паруса…

Фрэт давно, легко и просто адаптировался к нелегким условиям содержания, исправно справляя свои обязанности, и теперь по лавкам Вивария резвилось, дружелюбно покусывая друг друга, более трех десятков молодых, выносливых и очень инбридных[52] биглей, готовых для использования в хирургических экспериментах. Он знал: через пару недель в Цех в рамках обмена специалистами на три месяца прилетит the blood brother Abraham, his cobber, [53] чтоб привести Виварий в соответствие с общепринятыми нормами и жениться на Славе, и ждал нетерпеливо, переступая ногами, глухо постукивая о мокрый пол толстым хвостом и тревожно внюхиваясь в привычно мерзкие запахи собачьей жизни… Однако дешевый самолетный виски окрест, с которым у него ассоциировался Эйбрехэм, способный враз заглушить остальные, ноздри не ловили. Ожидание the burr-head[54], знакомство с которым продолжалось чуть больше суток, но которого держал теперь за этническую родину, что в штате Пенсильвания, хоть и ревновал к Славе, и при котором заговорил впервые, изматывало его сильнее давнего перелета через океан и первых дней жизни в Виварии.

Он стал раздражительным и нервным, и не понимал, что происходит, и стыдился беспечности, ленности и легкомыслия, казалось, навечно подмешанных в московский воздух, и все сильнее обретавших для него в последнее время статус привычности, но более сокрушался из-за недавней стычки с одноглазым беспородным Пахомом, the real mongrel dog, [55] на которого обрушился излишне агрессивно:

— Ты не должен приставать к Лорен, Пахом! — воинственнно сказал тогда Фрэт. — Не думай, что ревную и не обижайся… Твоя простонародная сперма может испортить инбридинг будущих биглей, на чистоту которых потрачены десятилетия труда умных людей. Их усилия могут быть за минуту сведены на нет твоей сексуальной неразборчивостью…, даже если Лорен не забеременеет и все ограничится простым спариванием… Я вынужден вмешаться, старина…

— Drop dead! А пошел, ты! — сказал Пахом незлобливо, посвечивая единственным глазом. Это была одна из немногих реплик, которые он твердо знал и которые действовали безотказно при его удивительных для собаки размерах.

Фрэт не стал ввязываться в дискуссию, понимая, что Пахом признает только силу, и, приготовившись продемонстрировать ее в случае нужды, отвернулся и, разглядывая хорошо знакомые крюки, вбитые в стены, к которым крепились недлинные цепи собачьих ошейников, и вслушиваясь в полуха в неравномерные удары о пол который год отваливающихся со стен кафельных плиток, озаботился мыслью, что давно витала в помещениях Вивария, густея, пока не сформировалась в его голове окончательно, поражая своей законченностью и необычностью…

— Если отрешиться от большинства званий, должностей и наград Ковбой-Трофима, его великолепного хирургического мастерства, давно забытого умения играть на скрипке, и старательного подражания демократизму американских хирурргов, останется сильно роднящее их с Пахомом… непреодолимое стремление портить жизнь более совершенным и тонким существам, и чего здесь больше: вечной нелюбви простолюдина к высокой породе, зависти или желания возвыситься, возобладав над жертвой, не знают ни один, ни другой…, — размышлял Фрэт, понимая, что утрирует, возможно, и что движут им ревность и злость: не самые лучшие советники, но поделать с собой ничего не мог, и, повернувшись к Пахому, усердно поводящему носом в попытках уловить, сводящие с ума запахи под хвостом красотки-бигля, сказал миролюбиво: