— В этом я не уверен, — сказал Фрэт.
— Не горячись, Фрэт! В этом никто не уверен пока… Главное — как остановить рост эмбриона в теле реципиента?
— Ну… с этим просто: подросшего эмбриона удалим, — сказал Фрэт, — как удалили мне.
— Чтоб реализовался эффект эмбриональных стволовых клеток, плод в теле Ковбоя должен находиться несколько месяцев…
— Than it seems that we`re both in shit out of luck again, [43] — сказал Фрэт печально…, и вдруг, забывая Елену Лопухину и убогий московский Виварий, и недавнего щенка-бигля в животе, увидал себя, медленно бредущим по песчанному тихоокеанскому пляжу западного побережья США в начале вьетнамской войны, неподалеку от Портленда, штат Орегон, куда периодически сбегал ночами из университетского лэба вместе с кардиостимулятором — одной из самых первых в мире моделей, разработанных местными физиками, — прибинтованным к туловищу, необычайно тяжелым и обременительным… Местные чайки знали, что он не в силах гоняться за ними, потому как несовершенный кардиостимулятор задавал единственную частоту сердечных сокращений — шестьдесят ударов в минуту, не позволяя собственному сердцу бигля приспособиться к нагрузкам…, и бесстрашно наблюдали, не собираясь уступать дорогу, за унылым малоподвижным псом со странной ношей на боку…
Он тогда впервые увидел пленных китайцев или японцев, с удивительно прямыми черными волосами, раскосых, низкорослых и очень послушных… Местный персонал называл их coosie[44] или jap[45], а позже он услышал слово charley и понял, что это вьетнамцы.Их было человек десять, выводимых ночами на прогулку по берегу Тихого океана. Они шли всегда строем, скованные цепью, тихо позванивая металлом и переговариваясь взрывными гласными… От них веяло немытым телом и такой покорностью, и страданиями, что он приседал всякий раз, завидя плотную человеческую массу, не в силах вынести бремя их неведомых мучений… Он догадывался, что японцев или вьетнамцев, как и его, используют в медицинских экспериментах, только в более жестоких и засекреченных, и не знал, как помочь им…, и лишь приветливо помахивал неразличимым в темноте хвостом.
Однако позже сообразил и к следующей их прогулке сбоку от протоптанной в песке дорожки поместил миску из нержавейки, заполненную остатками еды, которую смог натаскать из сумок лаборантского люда. Он даже умудрился притащить початую бутылку красного калифорнийского вина, с трудом заткнув горлышко пробкой… А они прошли мимо, позвякивая цепями, и не заметили в темноте… Лишь последний углядел, встретившись глазами с Фрэтом, но было поздно…
Через несколько дней, накопив человечьей еды и стащив нераспечатанную бутылку виски, Фрэт вновь расположил випивку и миску у дороги, и присел поблизости, поджидая. Было совсем темно, когда пришли чарли… Он видел, как кто-то из них в первых рядах склонился и поднял дары…, и довольный затрусил к себе в лэб.
На следующих день, прогуливаясь в сумерках вдоль пляжа, он опять повстречал плотную молчаливую массу людей с плоскими лицами и негромким звуком позванивающих цепей. Он взобрался на ближнюю к ним дюну и неудобно сел на задние лапы, поглядывая на кардиостимулятор, и собираясь вильнуть хвостом, когда они подойдут ближе… А они подошли и вдруг все разом, как по команде остановились и повернулись к нему, и склонились в долгом странно-неподвижном поклоне, хотя в задних рядах еще чувствовалось какое-то движение. И сразу запаниковала охрана, и раздались крики, и выстрелы в воздух, и тогда военнопленные отвернулись от него и молча двинулись дальше…
— Когда-то давным-давно я жил с громоздким кардиостимулятором, привязанным к телу снаружи, а электроды были внутри правого предсердия, — сказал Фрэт, возвращаясь с тихоокеанского побережья, шумно дыша и с трудом избавляясь от тяжелого прибора… — Давай оставим внутри реципиента только плаценту, а эмбрион разместим снаружи в защитном контейнере…
— В эти сроки пуповина еще очень короткая и плацента в зародышевом состоянии… Может, целый эмбрион нам вообще не нужен, — задумчиво отреагировала Лопухина, считающая варианты быстрее и лучше бигля… — Хватит недоразвитой плаценты с куском человеческого зародыша внутри, если различим их, и они не хуже целого эмбриона станут делать, что надо… Только подумаем, как обеспечить функционирование артерио-венозных анастомозов после удаления часитм эмбриона… Понимаешь о чем я, Фрэт?
— Как два пальца обоссать, — сказал бигль и уставился на Лопухину. — Тебя интересует возврат венозной крови из пуповины в плаценту?
— Кто тебя научил этой дешевой ругани? — оборвала его Елена.
— Собаки, с которыми живу в Виварии, Слава, лаборанты, что кормят нас и ухаживают… Или ждешь, что стану говорить, как аристократы из рода
Лопухиных… Тогда переведи нас в приличные помещения, корми нормальной пищей, купай, делай прививки…
— Мои дед с бабкой, что прошли Сталинские лагеря, где похуже, чем в Виварии в семь раз, вели себя так, будто не было революции… и никто не лишал их дворянства…
Зима все еще не случилась, несмотря на январь, и не только из-за отсутствия снега и холодов…, и выброшенные во дворы новогодние елки с остатками конфетти и мишуры, легко сдуваемыми ветром вместе с высохшими иголками, лишь подчеркивали это и казались неуместными на голом асфальте…, и странно путешествовали, норовя поскорее выбраться на просторы улиц из дворов, чтоб вдоволь нагуляться, как перекати-поле, подгоняемые проезжающими автомобилями. Странное поведение погоды лишь повышало уровень ожидаемости зимы, разлитый над спешащей московской толпой, простуженной и зябкой, уставшей ждать, для которой главным теперь было поскорее нырнуть в метро или заскочить в троллейбус, а там уж неважно, куда повезут…
Толстая санитарка Егор Кузьмич стала часто болеть и голуби в институтском парке, неделями поджидавшие ее и успевавшие отощать, научились караулить у ворот Цеха, всегда узнавая в толпе, и кружить над ней, приветственной тучкой, напоминая о себе и сразу направлялись в парк, к фонтану, чтоб сообщить радостную весть остальным…
Елена спешила в Виварий в одном халате, поверх операционного белья, забыв накинуть пальто и сменить обувь. Редкие больные в окружении родственников, издали тоже казавшиеся птичьими стаями, поджидавшими своего Егора Кузьмича, удивленно смотрели на полуодетую молодую женщину в летних туфлях, бегущую в глубину институтского парка, уже темного в это время и становилось от этого всем тревожно, и непонятно странно: то ли спешит она по делам, то ли или убегает…
— Здравствуйте Митя! — сказала Лопухина, усаживаясь в массивное старинное кресло, с сиденья и спинки которого давно была содрана кожа и разброшены холстины и мох…
Комнатка заведующего пахла не лучше собачника, только не было опилок на полу, цепей по стенам и отваливающихся кафельных плиток…
Она смотрела в синюшнее, отечное Митино лицо без возраста, небритое и, видно, давно не мытое, которое многолетняя упорная выпивка не смогла лишить интеллигентской прелести, читаемой сразу…, как уличный лозунг или хороший рекламный плакат…, хотя знала прекрасно, что продает на сторону наркотики и корм лабораторных животных, и замешан в махинациях с плацентарной кровью, стволовыми клетками, а, может, и донорскими органами, как она сама…
— Как Фрэт его называл на жаргоне: «хирург-неудачник»? — пыталась вспомнить Лопухина и не могла, и все еще трудно дыша, и, сомневаясь следует ли втягивать Борщева в этот бизнес подпольный, сказала, чтоб сбить с толку: — Мне нужен человеческий эмбрион…
— Человеческий зародыш? — удивился Борщев, дыша свежим спиртом с примесью эфира, и она сразу догадалась, что пьет он раствор, слитый из банок, в которых операционные сестры хранят хирургический шелк. — Что ты станешь делать с ним, Лопухина? Колись!
