— Простите, господа, — сказала она, устало. — Меня ждут в операционной.

Поздно вечером, сидя в кабинета Ковбой-Трофима, в той его дальней части с попугаями, растениями и рыбами, что не предназначалась посетителям, она сказала обреченно:

— Похоже, эти двое из прокуратуры принялись допрашивать наших больных… По крайней мере, одно знаю точно: они стали работать с их письменными жалобами…

— Это не должно тебя беспокоить, детка! — Профессор Трофимов приблизился к ней ковбойской своей походкой, сводящей с ума и, став сзади, и уперев руки в спинку кресла, сказал уверенно: — Они ничего не найдут там, потому что больные жалуются не на криминал: их беспокоят задержки или отказы в госпитализации, в которых нет нашей вины… Больше виноваты сами твои следователи… Виновата власть, которую они представляют…

Он осторожно провел кисть в вырез халата Лопухиной и отодвинув лифчик, коснулся пальцами соска, мгновенно затвердевшего под рукой…

— А если возьмутся за тех, кто не жаловался? — Лопухина не среагировала и твердый сосок жил отдельной жизнью.

— А тех, кого оперировали, бояться вообще не след: они счастливы, что получили новую жизнь, которая с их точки зрения, как и с нашей, бесценна, и те жалкие гонорары, приносимые их родственниками, реальной цены не имеют.

— Ну…, смотря для кого, — не согласилась Лопухина. — У меня руки чешутся выставить их из Отделения… Второй месяц пытают… Почти каждый день я вынуждена отвечать на заранее заготовленные вопросы… Может, вы по своим каналам надавите на их супервайзеров, Ковбой?

Лопухина собралась встать, потому что волшебная рука Ковбой-Трофима, успела привести ее в состояние сильного возбуждения, воссоединив, наконец, с грудью, и она попросила, трудно дыша и вглядываясь в его лицо, чтоб отыскать признаки желания, хотя знала давно и точно: в нем желание вспыхивало, как порох, от взгляда, прикосновения или даже слова и так же быстро пропадало.

— Поменяемся местами, Ковбой-Трофим! Похоже, мы сейчас поскачем… Чур я наездник… — Она расстегнула и бросила на пол халат, задрала юбку, коротко прожужжав молнией и, бормоча что-то невнятное про седло, которое ей сегодня не понадобится и задаром, и пусть лежит себе в шкафу пока, и он может не беспокоится за целостность дорогой американской кожи, принялась отстегивать подтяжки на его брюках, потом резко раздернула молнию и замерла, выжидая…

Мяч был на его стороне, но Ковбой, утонувший в глубоком кресле, похоже, не собирался его отбивать, а если и собирался, то зачехленной ракеткой, и был на удивление задумчив и тих. Тогда Елена расставив ноги, присела на Ковбоевы колени и, устраиваясь поудобнее, обняла за шею и заглянула в глаза, стараясь растормошить, и прикоснулась к узкому сухому рту влажными губами, которые стали быстро набухать…, и не почувствовала под собой твердеющей плоти, и уже почти привычно расстерялась, не зная, как себя вести…

Спас телефонный звонок. Она вскочила резко, даже обрадованно, и стала энергично перебирать руками халат, ища в нем спасения и, наконец, нашла, и суетливо, боясь, что опоздает и забывая, что звонящий номер надолго впечатывается в память мобильника, выдохнула в трубку, не посмотрев, кто звонит:

— Дааа!

— Добрый вечер Ленсанна! Волошин… Простите, что так поздно… Алло!

— Да! Я здесь…

— Мне кажется, наше присутствие в Отделении и постоянные вопросы сильно утомили вас…

— Кажется?! —

— Простите… Не согласитесь ли вы встретиться со мной… неофициально?

— Что это значит?. — она все больше выходила из себя.

— Я бы мог заехать за вами… У меня с собой два билета…, — было заметно, что звонок дается ему с трудом. — Четверть-финал теннисного матча на «Кубок Кремля».

— Holy fuck! [29] Shove these shit tickets up your ass, Mr. Voloshin! [30] — первая реакция Лопухиной была до неприличия грубой. Лишь уверенность в незнании Валошиным нью-йоркского жаргона извиняла ее. Она была раздражена несостоятельностью Ковбоя, наглостью следователя и своей нереализованной сексуальной готовностью…, и нажала кнопку отбоя, что-то бормоча о теннисе, как недавно бормотала, загораясь желанием, про седла…

— Что он сказал? — полюбопытствовал Ковбой-Трофим не очень энергично и попытался не вставая пристегнуть подтяжки.

— Приглашал на теннисный турнир для неофициального вечернего допроса, — ответила Лопухина, наблюдая, как мучительно он задергивает молнию на брюках, кое-как справившись с подтяжками.

— Сейчас же перезвони, детка! Извинись и скажи, что согласна. — Ковбой жестко выговаривал, будто за очередную хирургическую ошибку…

— Не тяни! Звони! — он, наконец, встал с кресла и начал привычно расти, заполняя собой кабинет.

— Не могу!

— Звони! Без всякого американского жаргона, простым русским матом объясню сейчас, чем закончится твоя фронда! Хочешь?! Нет?! Все равно слушай! Женской колонией общего режима… И мечтать будешь, как о высшей благодати, чтоб тебя хоть раз в месяц трахали тамошние вертухаи… Звониии!

Он никогда не был так бесстыдно по-хамски груб и она растерялась, раздавленная бесконечной властью этого человека над собой и что-то бормотала опять, и крутила в руках халат бесцельно, забыв опустить юбку, и перебирала длинными ногами, не понимая причины его грубости и злости…

Дворец «Олимпийский» был заполнен наполовину: обычный московский винигрет с преобладанием спортивной одежды и редкого вечернего платья… Высокий Волошин в дорогом сером костюме в незаметную полоску и темной рубашке без галстука провел ее к ложе прессы и, наскоро раскланявшись с несколькими знакомыми, указал свободные места, подождал пока она сядет и посмотрел, наконец, долгим взглядом, выдавашим неувереность и беспокойство, и поправляя длинные светлые волосы, постоянно падающие на глаза, сказал, улыбаясь по-привычке:

— Был почти уверен, что играете в теннис и что сегодняшний матч доставит вам удовольствие… Только не знал, что так лихо управляетесь с нью-йоркским жаргоном.

Волошин помолчал, поправил волосы и опять посмотрел на нее, в ожидании реплики, а она не слышала, мысленно продолжая отбиваться от невиданной доселе хамской выходки Ковбой-Трофима, уничтожившей ее и лишившей аргументов в споре…

— Может, он прав, — уже готовая согласиться и повиниться, размышляла Лопухина. — Все, что я значу, что имею, умею, люблю… и хочу есть он, семидесятилетний Ковбой-Трофим, беспородный аристократ с замашками мальчишки-непоседы или студента-ловеласа, бесстрашно занимающегося любовью в туалете дорогого загородного кабака, академик с килограммом орденов и манерами скромного аспиранта-первогодка, гениальный хирург, имеющий все полагающиеся звания и гоняющий по миру за лошадинной утварью, неутомимый любовник…, ну с этим можно поспорить, — нервно улыбнулась она про себя и продолжала размышлять, глядя на зеленый ковер корта невидящими глазами:

— Это снаружи…, а что внутри, кроме тщательно скрываемых, может, даже от себя самого, криминальных манипуляций с донорскими органами и неучитываемыми трансплантациями, выполняемыми под давлением доктора Спиркина? Когда этот сукин сын заимел такую власть над Ковбоем…? Ты знаешь, Елена Лопухина?

— …драйвы с задней линии просто великолепны, не правда ли, Ленсанна? — донесся до нее голос Волошина и она с ненавистью посмотрела на него:

— Что вам угодно, господин Волошин?

— Хочу понравиться вам…

— Don't snow job! — скривилась Лопухина. — I'm not going to gripe session. Get lost! [31]

— Если вы под прессом обстоятельств согласились приехать сюда, постарайтесь обойтись без мазохизма… и без садизма, и не сводите счеты… Возможно, вам осточертело мое копание в Цехе…, но я следую букве закона и исполняю свой долг…