– Ты же не думаешь, что я стану жить на твои подачки? – спросил он. – С меня хватит. А ты не волнуйся, я справлюсь. Я знаю кое-кого, мои люди потянут за ниточки, и все будет нормально.

Учитывая состояние Эйба, меня встревожило это заявление. Что за люди? Но тогда не было времени об этом говорить. Я сказал Эйбу, что Симона пригласила нас в Лион познакомиться с родителями.

– То есть она пригласила тебя, – язвительно уточнил Эйб. – Ты – мечта любой мамаши, которая хочет выдать свою драгоценную дочь за прилично одетого, состоятельного и успешного парня. Я беден и без перспектив. Если Симона в кого-то и влюблена, так это в тебя, приятель.

Эйб еще битый час или дольше жалел себя. Он не сделал ничего плохого, но было похоже, что самобичевание доставляет ему удовольствие. Он все повторял, что его отец был прав: сколько бедный не жертвует – все без толку.

У нас была бутылка коньяка, и Эйб почти всю выпил без моей помощи, а потом уснул не раздевшись и с горящей сигаретой между пальцами. Я перетащил его в постель и укрыл одеялом.

Утром Эйб более или менее пришел в себя. То есть он все еще был подавлен и напряжен, но хотя бы перестал загружать меня монологами о своей вине. Он принял душ, побрился и переоделся в чистую одежду. Мы пошли в кафе и позавтракали. Я снова упомянул о приглашении Симоны.

– Я не еду – это без вопросов, – категорично ответил он. – А вот ты поезжай. Я же вижу, как ты этого хочешь. Со мной все будет в порядке, можешь не волноваться.

Что мне было на это сказать? Я понимал, что не следует оставлять его одного и что поехать в Лион без него – неправильно. Но мне было двадцать два, и я был влюблен. В общем, я собрал сумку, и Эйб проводил меня на вокзал. Я даже сейчас помню, как он стоял в конце платформы и смотрел вслед отъезжающему поезду: руки в карманы, воротник поднят. Октябрь принес холод и навевающие тоску дожди. В какой-то момент я подумал, что надо выпрыгнуть из вагона и остаться с Эйбом в Париже, а Симону я бы смог дождаться в городе. Но поезд тронулся, набрал скорость, и все мои сомнения остались позади. И Эйб остался один.

Вероятно, Джошу действительно было тяжело об этом вспоминать. Он умолк и довольно долго сидел в кресле, полуприкрыв глаза. Мне даже показалось, что он несколько секунд не дышал.

– Те дни, которые я провел в Лионе, оказались роковыми, – продолжил свой рассказ Джош.

Мать Симоны, Клаудия, добрая, мягкая женщина, находилась в полном подчинении у мужа. Мужа звали Лукас. Его бесило все нефранцузское. Я знал, что Лукас не был настоящим отцом Симоны. Он удочерил Симону и ее младшую сестру Лауру, когда они были еще совсем крошками.

Высокий, поджарый Лукас был очень похож на де Голля, для него все американцы были неандертальцами и представляли угрозу европейской культуре. Он даже помыслить не мог о том, что его дочь уедет из страны с таким варваром. А меня он удостоил от силы парой фраз. Во время Второй мировой Лукас был участником Сопротивления, его арестовали и пытали в гестапо. По какой-то причине тот его опыт снова оказался в центре внимания общественности – имя Лукаса упоминалось во всех газетах.

Я спросил у Симоны, что ей известно о том, почему фонд отказал Эйбу в работе. Она сказала, что говорила по телефону с кем-то из совета фонда и этот человек упомянул о каком-то письме из Америки касательно Эйба.

Родители Симоны жили в двухэтажном особняке, но я предпочел остановиться в гостинице неподалеку. Симона приходила ко мне украдкой, как будто мы были тинейджерами. Именно там мы впервые занялись любовью. Я сказал ей, что решил пожить в Париже какое-то время. Лукас, узнав об этом, не преминул заметить, что Франция превратилась в магнит для бездельников со всего мира.

Как я уже говорил, у Симоны была сестра Лаура. Она была на год младше, изучала английский и тоже жила в Париже, но я с ней пока не был знаком. По стечению обстоятельств Лаура тоже гостила у родителей, и мы часто проводили время втроем. Она обожала Америку и мечтала побывать в Нью-Йорке. Мы гуляли по Лиону, а вечера проводили за бесконечными беседами, утопая в сигаретном дыму и ароматах кофе.

Когда я вернулся в Париж, консьерж сказал, что за время моего отсутствия он так ни разу и не видел Эйба. Кое-какие его вещи пропали. Записки он не оставил, просто исчез, и я подумал, что он мог вернуться в Штаты.

Меня навестил клерк из фонда, мы пришли к соглашению, что я поживу на Рю-де-Ром до конца октября, и у меня оставалось время на поиски новой квартиры.

Спустя еще несколько дней нежданно-негаданно заявился Эйб. Наверное, около полуночи я услышал, как кто-то поворачивает ключ в замке. Выглядел Эйб паршиво. Он был пьян и еле ворочал языком, но я смог разобрать, что у него девушка где-то на Монмартре и из-за ее бывшего у них проблемы.

Когда я проснулся на следующее утро, Эйб уже ушел. Он прихватил не только наличные из моего бумажника, но еще и золотые часы и дорогую зажигалку «Дюпон». Я понятия не имел, где его искать. Такое повторялось еще пару раз. Когда Эйб появлялся, я специально оставлял немного наличных на видном месте, чтобы он мог их взять, после того как примет душ, побреется и переоденется. Он был как призрак, который появляется в полночь и исчезает с первыми петухами, прихватив то, что ему оставляют жалкие смертные. Я был не против, но беспокоился за Эйба и не оставлял надежды на то, что смогу с ним серьезно поговорить.

Симона вернулась в Париж, и мы почти все время проводили друг с другом. Она снимала квартиру вместе с одной девушкой, поэтому мы предпочитали встречаться у меня. Однажды она осталась у меня на ночь, а в три часа заявился Эйб. Он был, по обыкновению, пьян. Я сказал ему, что в спальне Симона. Эйб посмотрел на меня с идиотской улыбкой, а то, что он сделал потом, лишило меня дара речи.

Эйб прошел в спальню, аккуратно приподнял одеяло и долго смотрел на спящую обнаженную женщину.

– Ты счастливчик, – пробормотал он и отпустил одеяло.

Потом резко развернулся и ушел, даже не стал, как обычно, принимать душ и не переоделся.

Вскоре после этого все и произошло. Та ужасная ночь, о которой я вам говорил… Но об этом я расскажу позже, сейчас мне бы хотелось немного отдохнуть.

Джош достал из кармана маленький пульт и нажал на кнопку. Сразу появилась медсестра и проводила его из гостиной.

Потом вошел Уолтер.

– Если желаете порыбачить, могу составить вам компанию, – предложил он. – У меня приготовлено все необходимое. До реки от дома меньше мили.

Я признался, что не любитель рыбалки, а также отклонил его предложение прогуляться по Фрипорту.

Вернувшись к себе, я почитал минут пять и заснул.

Мне снова приснилась Джули. Она стояла прямо передо мной – ярко накрашенная, в экстравагантной одежде, а рядом с ней стояла ее точная копия.

– Не знал, что у тебя есть сестра-близнец, – сказал я.

Мы были в пустой комнате. Я сидел на чем-то вроде трона с резной деревянной спинкой, а женщины стояли. Их длинные тени накрывали меня, словно саван.

– У меня нет сестры, – сказала какая-то из них. – И я не Джули, я Симона.

Я резко проснулся, с бьющимся сердцем и тяжело дыша от страха.

Джули меня полюбила, я это понял еще до ее признания. Такое случается во время терапии, особенно когда психолог – мужчина, а пациент – женщина или наоборот. Это называется «перенос». Есть пациенты, которые испытывают эмоциональный голод, и эту свою потребность они проецируют на человека, который ассоциируется у них с безопасностью, ответственностью и вниманием.

Когда я объяснил ей все это, Джули постаралась убедить меня, что это не ее случай.

– Признаю, вы мне очень нравитесь, – сказала она. – Но я не вижу в этом проблемы.

– В такой ситуации отношения терапевт – клиент, – я намеренно не использовал терминов «доктор» и «пациент», – не только аморальны, но и влекут за собой крайне высокие риски.

– Любые отношения рискованны, Джеймс. Влюбленные открывают свою душу, и чаще всего это приносит им боль, даже калечит. Но не потому, что их партнеры – плохие люди, а потому, что они холодны, или боятся, или и то и другое. Вы читали «Божественную комедию»?