Танец теперь стал похож на обычную деревенскую «трясуху», когда уже идут в пляс все, кто присутствует на гулянье, танцоры и не танцоры, и беспорядочно, но увлеченно стучат по шатким, исполосованным гвоздями половицам, что называется, выбивают каблуками. Солдатки будто похвалялись одна перед другой своей ловкостью, запыхавшиеся, валились поочередно на лавку, млели в бесстыдном изнеможении, а затем вновь продолжали давно начатую «трясуху».

Наконец вернулась в хату Рипина Титкова, посмотрела на раздурившихся молодиц и сказала, будто радуясь:

— Ну и понапивались же бабы! Вот тебе, Сахвейка, и брага. — Она подошла к столу и охотно выпила еще корец браги, вытерла беззубый рот, повинилась перед Марфой: — Прости, что задержалась.

— Не беда, — махнула рукой увлеченная Марфа.

— А я полежу, пока вы тут… — сказала Рипина и полезла, нарочно кряхтя, на топчан, свернула там большой, с прожженной полою армяк, в котором Мелешонок водил коней в ночное, и положила себе под голову.

На улице между тем смеркалось. Наступал вечер.

Где-то еще гулял по деревне Сахвеин сынишка, и Марфа пошла искать его.

Нашелся мальчик у Антона Жмейды, что жил возле кузницы, и пока Марфа вела его оттуда в Подлипки, завечерело по-настоящему.

Танцев в Мелешонковой хате уже не было.

Сахвея на топчане давала грудь своей дочке.

А вокруг прибранного от посуды и застланного белой скатерью стола сгрудились подруги. Дуня Прокопкина направляла пальцами зажженную восковую свечу, которая никак не прилипала к дощатой подставке, а Гэля Шараховская нетерпеливо держала в руке белое, выкованное из серебряной монеты, кольцо. Посреди стола стоял стакан чистой воды — женщины собирались начать гаданье…

Сперва бросали кольцо, загадывая на Ивана Самуся, но Роза напрасно ждала — в стакане не возникло даже тени.

— Теперь на Мелешонка надо загадать, — предложила Ганна Карпилова, которой вовсе не на кого было гадать.

Гэля Шараховская подержала над стаканом кольцо и бросила его в воду. Кольцо опустилось на дно. Потревоженная вода в стакане через некоторое время отстоялась, и четыре женские головы склонились над столом.

С ребенком на руках, несмело подошла хозяйка. Она стала впритык к столу, вытянула шею и, краснея от волнения, тоже уставилась на стакан.

В хате было тихо. Только шумно дышала на топчане Титчиха.

Прошла минута, вторая, и Ганна Карпилова, вздохнув с облегчением, воскликнула:

— Живой твой Мелешонок, живой!..

— Правда, Сахвея, живой он! — сказала и Роза Самусева.

Но сама Сахвея пока ничего не видела в стакане. Кольцо по-прежнему лежало на дне, и в нем не появлялось никакой тени. Тогда Сахвея осторожно обошла стол, припала жадными глазами к стакану с той стороны, где сидела Ганна Карпилова. И правда, теперь в серебряном кружке под водой померещилось ей что-то похожее на человеческое отражение. Сахвея убедилась в этом и сразу точно обомлела от неожиданной радости, кажется, впервые за весь трудный день почувствовала свою слабость, закрыла глаза и покачнулась, как в обмороке, так что Марфе пришлось поддержать ее за плечи.

— Живой! — вздохнула Сахвея. Она прижала к себе дочку и прошлась с ней по хате. — Слышишь, живой наш тата! — радостно сказала она и мальчику, который посматривал на все это с печи.

Попросила погадать Дуня Прокопкина.

И на ее мужа кольцо в стакан опускала Гэля Шараховская.

Женщины опять склонили головы над столом. В серебряном ободке на этот раз возникла едва заметная тень, которая чем-то напоминала сундук.

— Глянь, гроб, — шепнула Ганна Карпилова.

Дуня при этом вздрогнула, крикнула сдавленным голосам:

— Так это ж я па поминках его плясала!..

Чубарь садился на своего коня уже не так, как в первый раз, — теперь подвел его к вывороченному пню, оставшемуся после бури, ступил на него и, занеся правую ногу, почти сверху ловко опустился на податливую спину. Конь, не ожидая лишнего понукания, отыскал во мху глубокие вмятины от вчерашних следов и повез седока к дороге. Откуда-то из-за деревьев выскочил большой, весь в желтых подпалинах кот, изогнулся, будто разминаясь, и сел шагах в восьми. «Перебежит или не перебежит дорогу?» — загадал наудачу Чубарь. Но кот не пытался трогаться с места. Тогда Чубарь громко, по-мальчишески, свистнул, и кот испуганно прыгнул в сторону, скрываясь в пожухлом папоротнике. «Значит, повезет!» — решил Чубарь. А везенье состояло пока лишь в том, чтобы выехать на нужную дорогу.

В Чубаре опять ожило беспокойство человека, которому предстояло немаловажное дело. Хотя он еще и не принимал того, что должен ехать в Забеседье, как разумный и единственно нужный в его положении исход, но ослушаться полкового комиссара уже не мог.

Во-первых, полковой комиссар по отношению к нему был старшим и по возрасту и по партийному положению, а во-вторых, в доводах полкового комиссара была обоснованная убедительность. Действительно, кому, если не таким коммунистам, как Чубарь, прежде всего надо было оставаться на месте, чтобы налаживать борьбу в тылу вражеских войск? Правда, Чубарь особенно не обманывался на сей счет: Зазыба был прав, когда укорял при их последней встрече, что за время председательства он так и не сошелся по-настоящему с веремейковцами. Теперь Чубарь даже представить себе не мог, на кого в деревне можно будет рассчитывать, когда дойдет до настоящего дела. Сколько он ни перебирал по памяти мужчин, которые по разным причинам, а более, всего по непригодности к военной службе остались в Веремейках, логика рассуждений приводила к печальным выводам — кроме Дениса Зазыбы да, может, Микиты Драницы, особенно надеяться было не на кого. Конечно, белобилетники не шли в счет.

Утро постепенно наступало, и по тому, какое высокое над лесом небо, можно было предполагать, что дождя сегодня не предвидится, по крайней мере, в начале дня.

Конь вышел на знакомую дорогу, стал поперек, будто решил подождать, чего захочет хозяин. Тогда Чубарь похлопал его левой рукой по мускулистой шее, и тот послушно повернул направо.

Не проехал Чубарь и полкилометра, как в просветах между деревьями выступили хаты небольшой деревни. Они начинались почти от самого леса. И вообще деревня стояла будто в лесном тупике, только по левую сторону, если смотреть с дороги, открывалось глазам поле, на котором в суслоны были составлены какие-то снопы.

Деревня — то была Ширяевка — показалась Чубарю тихой. По самой опушке шныряли, взрывая дерн, крестьянские свиньи. Под окнами крайней хаты стояли и разговаривали люди, одни мужчины. Если бы в деревне были немцы, рассудил Чубарь, то вряд ли стояли бы крестьяне так открыто. На всякий случай он щелкнул затвором и, взяв в руки винтовку, как берут обычно ружье охотники, въехал из-за деревьев прямо на деревенскую улицу. Всадника заметили сразу. Особенно не сводил с него взгляда крестьянин, стоявший в центре круга. В глазах его были одновременно и удивление, и неожиданная радость. Подъезжая, Чубарь даже улыбаться начал, было такое впечатление, будто они узнавали друг друга. Но крестьянин вдруг вышел из круга и кинулся к всаднику, хватаясь обеими руками за гриву коня.

— Отдай, — прохрипел он, едва не захлебываясь от злости.

Лицо у крестьянина, должно быть от внутренней натуги, было багрово-синим. Даже для деревни одежда его была не совсем обычной: на кудлатой голове кошкой сидела потертая солдатская шапка, а на ногах были пеньковые лапти, надетые на войлочные голенища, что-то наподобие самодельных, хоть и не но сезону, сапог; и вообще, кроме солдатской шапки, все остальное также было из нем самодельное, например, короткая суконная куртка, покрашенная в черный цвет, успевшая полинять, и такие же штаны-галифе… Сухими цепкими глазами крестьянин прямо-таки пронизывал Чубаря. Во всей встопорщенной фигуре его появилась какая-то кабанья решимость. Казалось, вот-вот нападет он на самого всадника. Но, очевидно, вооруженный вид того сдерживал крестьянина, и он только твердил, напрягая на шее толстые жилы: