В фургоне было довольно прохладно, а на ступеньках, где сидела Кот, тепла не ощущалось вовсе. Каждый оборот карданного вала под полом, каждая неровность дороги проникала сквозь подошвы кроссовок, воздействуя на пятки и ступни. Как могла, Кот сгибала и разгибала пальцы ног, стараясь хоть таким способом сохранить подвижность застывших лодыжек и икр, опасаясь, что они затекут и в решающий момент она не сможет действовать решительно и быстро.

Потом – с подозрительной веселостью, в которой явно было что-то от истерии, – Кот подумала: «Да черт с ним, с горем, черт с ним, с правосудием! Полжизни бы отдала за мягкий стул и грелку для ног. Посидеть по-человечески хоть полчаса, а там пусть делает со мной что угодно!»

Вынужденное бездействие не только сказывалось на ее физическом состоянии, но и начинало угнетать Кот морально. Когда она впервые услышала шаги убийцы в коридоре усадьбы Темплтонов, то сразу сказала себе, что движение – это залог безопасности. Теперь дело обстояло несколько иначе – в физическом движении, которое отвлекло бы ее, заключалась ее эмоциональная безопасность, однако обстоятельства требовали, чтобы она продолжала сидеть неподвижно, выжидая удобного момента. Времени для размышлений неожиданно оказалось слишком много, а мысли Кот по большей части были беспокойными и совсем не веселыми.

В конце концов она довела себя до такого состояния, что глаза сами собой наполнились слезами. Кот как раз подумала, что страдания, которые причиняют ей замерзшие ноги и боль в затекшей спине и отсиженных ягодицах, – это еще не самое страшное. Настоящая боль гнездилась у нее в сердце; это была боль, вызванная горем, голос которого она заглушала в себе с тех пор, как обнаружила в ванной комнате тела Сары и Пола Темплтон, как почувствовала едкий, отдающий аммиаком запах пролитого семени в спальне Лауры и увидела тускло мерцающие звенья сковавшей ее стальной цепи. Для ее слез физическая боль была просто предлогом.

Но если бы Кот дала волю жалости к себе, если бы всхлипнула хоть раз по своей онемевшей заднице, то мысль о Поле, Саре и Лауре Темплтон – и обо всем несчастном и больном человечестве, чтоб ему пусто было! – вызвала бы настоящий потоп. Думать о том, что с трудом завоеванная надежда часто превращается в кошмар, было невыносимо, и Кот готова была спрятать лицо в ладонях, выкрикивая один и тот же вопрос, с которым к Богу обращаются чаще всего: «Почему?! Почему?! Почему?! Почему?! Почему?!»

Сдаться слезам выглядело слишком просто и слишком соблазнительно. Только это были бы эгоистичные слезы человека, который потерпел поражение; они бы не только не избавили ее от мук, но заодно унесли с собой необходимость заботиться о ком-то еще. Долгожданного облегчения можно было достичь, просто признав, что долгие усилия что-то понять и в чем-то разобраться не стоят боли, какую приносят опыт и знание.

Стоит ей сдаться, заплакать, и фургон тут же остановится, водитель встанет из кресла и найдет ее здесь, скорчившуюся на холодных железных ступеньках. Что он предпримет? Оглушит ее ударом рукоятки пистолета, оттащит в спальню и изнасилует на полу, рядом с трупом подруги? Это, конечно, самое страшное, что Кот могла себе представить, но это было бы быстро. К тому же на этом для нее все закончилось бы: убийца навсегда освободил бы ее от необходимости задавать вопрос: «Почему?» – и от мук, которые Кот испытывала, то и дело проваливаясь сквозь хрупкий лед надежды в черные глубины отчаяния.

Очень давно и очень хорошо – возможно, с той самой ночи в свой восьмой день рождения, которую она провела под кроватью в обществе гнусного пальметто, – Кот знала, что быть жертвой – это выбор, который человек делает сам. Будучи ребенком, она не умела облечь это озарение в слова и не понимала, почему так много людей выбирает страдание. Только став старше, Кот научилась распознавать чужую ненависть к себе, чужие малодушие и слабость.

Большинство бед и несчастий обрушивается на нас не по воле судьбы – мы сами призываем их на свою голову.

Котай постоянно стремилась к тому, чтобы не быть жертвой, она всегда пыталась сопротивляться и даже наносить ответные удары. Держаться до последнего ей помогали тщательно выпестованное чувство собственного достоинства, вера и надежда на будущее, однако жертвенность и покорность судьбе были слишком соблазнительны, маня освобождением от ответственности, необходимости о ком-то заботиться и кого-то любить. Страх легко переплавлялся в усталую покорность, а провалы и неудачи не влекли за собой ощущения вины, – напротив, из них быстро прорастала жалость к себе, такая уютная и удобная.

И вот теперь Котай снова балансировала на туго натянутой проволоке собственных эмоций и не знала, сумеет ли сохранить равновесие или позволит себе оступиться и упасть.

Фургон снова стал замедлять ход. Теперь он явно сворачивал вправо и как будто собирался съехать с трассы и остановиться. Кот опять подергала дверь. Она знала, что дверь заперта, но все равно продолжала бесшумно налегать на рычаг, физически неспособная сдаться просто так.

Фургон въехал на какую-то наклонную поверхность и покатился еще медленнее.

Кот пошевелилась и, морщась от боли в бедрах и лодыжках и вместе с тем радуясь возможности оторвать седалище от жесткого металлического пола, слегка привстала, чтобы заглянуть за перегородку.

Затылок убийцы стал для нее самой ненавистной вещью в мире, и Кот почувствовала, как в ней просыпается остывший гнев. Какие страшные фантазии рождаются внутри этого черепа? Она просто рассвирепела при мысли о том, что он жив, а Лаура мертва; что он, наглый и самодовольный, спокойно сидит за рулем, смакуя воспоминания о крови, о жалобных криках и мольбах о пощаде, которые наверняка все еще звучали райской музыкой в его ушах. Непереносимо было думать о том, что после всего, что он совершил, убийца сможет беспрепятственно любоваться закатом, есть персики, нюхать цветы. Его затылок казался Кот похожим на гладкий хитиновый панцирь насекомого, и она почти не сомневалась, что, если ей доведется дотронуться до него, он окажется холодным и твердым, как у жука его спинка.

Заглянув через плечо водителя, Кот увидела впереди небольшое возвышение, на вершине которого стояло какое-то непонятное строение, едва видимое в полутьме. Несколько высоких галогеновых светильников разбрасывали вокруг тусклый серо-желтый свет.

Котай снова пригнулась в своем убежище и крепче сжала рукоятку ножа.

Фургон урча вскарабкался на подъем и снова покатился по горизонтальной плоскости. Скорость его упала еще больше.

Кот повернулась спиной к двери и спустилась на самую нижнюю ступеньку. Правую ногу она поставила ступенькой выше, готовясь оттолкнуться от двери и атаковать. Пока же она надежно укрылась в тени, подальше от света переносной лампы, болтавшейся над столом на тонком витом шнуре. Только бы убийца дал ей шанс…

Взвизгнув тормозами, фургон остановился окончательно.

Где бы они ни были, неподалеку непременно окажутся люди. Люди, которые смогут ей помочь.

Но если она закричит, будет ли слышно снаружи?

Даже если кто-то услышит крик, поспеет ли он вовремя, или убийца с пистолетом в руке окажется проворнее?

Кроме того, они вполне могли остановиться на обочине, на площадке для отдыха, где нет ничего, кроме парковки, нескольких столиков, кабинки туалета и щита, призывающего автотуристов быть осторожнее с огнем. Может быть, убийца притормозил, чтобы воспользоваться общественным туалетом или унитазом в своей собственной крошечной ванной комнате. В этот мертвый час – в три утра – фургон мог оказаться на стоянке единственной машиной. В этом случае она может орать, пока не охрипнет, – все равно на помощь никто не придет.

Двигатель фургона неожиданно заглох, и наступила тишина. Противная вибрация пола тоже прекратилась, зато Кот затряслась, как в лихорадке. Она больше не чувствовала себя подавленной, а мышцы живота застонали от напряжения. Она снова была испугана, потому что очень хотела жить.