Обогнул Стась стену, за которой находится его камень, и вдруг остановился, как вкопанный: лежит на камне большой лист бумаги, а подле на коленях стоит вчерашний незнакомец и что-то чертит на нем.

Услышал шаги, вскочил на ноги, и Стась увидел, как бледно его лицо, как испуганно уставились на него глаза человека… Незнакомец почти сразу успокоился, к лицу прилила кровь, а тонкие, плотно сжатые губы зазмеились вчерашней улыбкой. Повеселел даже.

— Ба, скрипач! — и, шагнув вперед, он протянул Стасю руку, сжав пальцы последнего с такой силой, что тот вскрикнул.

— Это что у вас? — спросил Стась, взглянув на чертеж.

— Это? — засмеялся незнакомец. — План местности. Взгляните, пан Станислав, поближе.

Как ни доверчив был горбун, но при этих словах смутное подозрение закралось в его душу, и стало жутко, как ночью. Странно было уже то, что человек этот оказался здесь в развалинах замка. Зачем ему понадобился план местности? И отчего незнакомец так испугался, когда услышал шаги?

— Это… по-немецки? — спросил вдруг удивленно Стась, указывая на надписи на некоторых пунктах плана.

— Ну, конечно. По-немецки и для немцев.

— Так вы — немец? — и холодок испуга пробежал по спине бедного скрипача. — …Вы, может быть…

— Шпион? Вы угадали, пан Станислав, — рассмеялся незнакомец, — вот это план местности, по которой скоро пройдут наши войска… немецкие войска, — пояснил он.

Стась хотел бежать, но шпион схватил его за руку и, приблизив к нему свое лицо, низким голосом спросил:

— Неужели тебе, дурачку, не нравится говорить со мной? Или ты хочешь побежать в деревню и прокричать всем уши, что в замке шпион? Ты не сделаешь этого, дурачок, — и, внезапным толчком в грудь повалив не выпускавшего из рук скрипку Стася на землю, незнакомец принялся его душить.

Несколько мгновений Стась видел над собой лицо шпиона, на котором играла жуткая улыбка, и слышал, как он говорил:

— Ты не придешь ко мне, жалкий скрипач… мертвые не встают…

Потом все исчезло.

Из года в год у Лядовых бывала елка.

Сначала шумная, полная звонких, веселых голосов, овеянная заманчивой поэзией раннего детства.

Затем обстановка постепенно становилась более степенной и, следовательно, прозаической, так как сын Федя подрастал; на губе у него уже пробивались черные усики и он сам занимался украшением елочного дерева, исключительно заботясь о гостях «младшего возраста», как он говорил о них с легкой усмешкой. Его эти «мелочи», конечно, не занимали.

Федя не раз обращался и к матери, и к отцу с такими словами:

— Что, право, за охота — возиться с елкой, точно маленькие… Ну, устроили бы одни танцы для моих товарищей!

В конце концов елка начала играть незаметную роль чего-то лишнего, придаточного, но все же с ней не хотели расставаться «старички» (так называл их Федя с некоторым оттенком покровительства).

Вероятно, в ней они видели свою собственную, давным-давно промелькнувшую молодость.

Наконец, наступил период, когда елка зажигалась сейчас же после обеда. Федя посидит с полчаса, как на горячих угольях, и уйдет переодеваться, чтобы ехать туда, где ему было веселее (в сочельник ведь столько знакомых именинниц и у каждой тоже елка, но гораздо интереснее домашней!).

Тем не менее, Лядовы не изменяли своему обычаю.

Раз Федя (тогда уже студент последнего курса) ушел с утра и совсем не вернулся к елке.

Это так огорчило мать, что она едва удерживала слезы, а сыну все-таки ничего не сказала на другой день и мужу запретила вмешиваться.

Федя угадал ее настроение и долго извинялся, придумав какую-то приличную отговорку.

Но вот наступила вдруг тяжелая пора: как злой вихрь, налетела военная буря и смяла, словно цветы, молодые жизни. Юные сердца пылко загорелись отвагой и потянуло их на ратное поле биться с австрияком и немцем.

Федора Лядова также увлекала мысль идти на передовые позиции добровольцем (как единственный сын, он освобождался от воинской повинности).

Сперва его дома отговаривали, правда, без яркой убедительности. Он только отрицательно качал головой.

— Не пойду, — другие пойдут! Нынешняя война — освободительная война. Мы вырвем стальные когти, что фабрикуются на заводе Круппа. Политика крови должна быть залита кровью, — увы, ничего не поделаешь! Это — интерес всей Европы.

Было ясно, что его никак не переубедить, и Лядовым оставалось лишь благословить сына на подвиг.

И потекли дни за днями скучной вереницей.

В чтении газет и телеграмм проходила большая часть времени. От Феди не получалось ни строки, и самые грустные предположения невольно зарождались в одинокой квартире Лядовых.

Старик бодрился и утешал, как мог, жену, побледневшую и исхудавшую за эти несколько месяцев разлуки с сыном.

По вечерам они обыкновенно гуляли по Александровскому проспекту, вблизи своего дома.

Длинные ряды заиндевевших деревьев, сквозь которые блестели звезды, тусклые керосиновые фонари улицы и огоньки, мерцавшие в окнах дач, немного успокаивали и располагали к тихой мечтательности. А там, в стороне, за Малой Невкой, вечно пыхтел и гудел громадный завод, дышащий пламенем, и бесконечной цепью лихорадочно сверкали беспокойные огни шумного города.

Иногда и сюда доносился отдаленный гул пробных выстрелов с полигона, и тогда сразу точно что-то обрывалось в груди и становилось жутко.

Как-то, возвращаясь домой по все той же любимой аллее, Лядова бесцельно взглянула вдаль, по направлению решетчатой ограды и, заинтересованная чем-то, стала всматриваться пристальней в одну точку.

— Что увидела? — отрывисто спросил муж, не выходя из задумчивости.

— Кто-то стоит, будто нас ожидает. Человек какой-то… и не двигается. Нищий, должно быть. Надо ему дать.

Но, по мере приближения к нему, темная фигура постепенно таяла, и на ее месте явственно вырисовывались по снегу стрельчатые тени от чугунной решетки вновь построенного барского особняка.

— Где же твой нищий? — шутливо допрашивал Лядов. — Игра светотени… Тебе все это почудилось.

— Да… странно… Но как отчетливо!..

Будто забыла об этом, но на следующий вечер опять на том же самом повороте уловила такую же тень, как и вчера.

В темной, неподвижной фигуре чувствовалась легкость и воздушность, и вкось от себя она тоже откидывала тень. Ноги были расставлены, как на ходу, а голова терялась в полумраке.

Лядова приостановилась и тронула мужа за рукав шубы.

— Ну, чего тебе еще?

— Вглядись! Разве это — не человек? — взволнованно заговорила она шепотом, как бы боясь, что ее слова будут услышаны неизвестным.

— Да, действительно… живой..

И снова, когда приблизились, — фигура слилась с отражением на снегу чугунной ограды.

— Это — электрический фонарь во дворе… Видишь, тут сбоку он отбрасывает свет?.. Вот и получается иллюзия, — старался объяснить Лядов то, что казалось необъяснимым.

Потом у них вошло в привычку — наблюдать по вечерам за таинственным появлением и исчезновением человеческой тени. Впрочем, всякий раз старушка волновалась. Причудливая игра света, видимо, влияла на ее нервы.

Незадолго до Рождества Лядовы пригласили к себе погостить девочку — дальнюю родственницу.

Их молчаливые комнаты ожили и огласились беззаботным, серебристым голоском свежей юности. Перед самым сочельником старики и Лиза гуляли вечером по аллее Александровского проспекта, как я раньше.

— А знаешь, тетя, — сказала девочка и замедлила шаги, — он хочет что-то сказать.

— Кто — он? Что ты мелешь вздор! Тут ни души…

— Право, хочет… А я что-то придумала! — не слушая тетю, щебетала Лиза, и с этими словами, хлопая рукавичкой о рукавичку, прыгнула вперед, отвесила низкий поклон и крикнула изо всех сил: