Они провели вместе весь день, а когда у Кэсси включились первые проблески разума, она решила, что отъезд - не такое уж спешное дело.

Генрих совсем замучил статуэтку, и Кэсси, порывшись в памяти, сообщила ему, что штука, кажется, древняя и самая что ни на есть подлинная анкаианская. А то, что из нее не понятно, кто она такая - как раз в очень анкаианском духе. Генриха, похоже, порадовало ее понимание.

- Удивляюсь я народу, - говорил Генрих, вертя в руках скульптуру неизвестно кого, - который не возымел никаких возражений по поводу собственного вымирания.

- Им уничтожили хрупкий и прекрасный мир их благополучия, - сказала Кэсси. - А в другом они жить не хотели. Жизнь не была им так дорога, у них, наверно, другая система ценностей.

- У них другая система всего. Помнишь, Дзанкмуаля, покровителя их страны? Как они его называли, бог бирюзового солнца. Это ж надо додуматься. Кстати, у тебя вот имя анкаианское... Тоже надо додуматься. Наверняка переводится как-нибудь...

- Наверняка. Жалко их.

- Кого жалеть-то теперь уже? Их не осталось.

Кэсси подумала о том единственном анкаианце, которого она знала, и который нынче валялся в самой неподвижной фазе своего постоянного анабиоза где-то у них под ногами. Надо спросить у него, как переводится ее имя. Она знала много анкаианских слов, и знала, что эти слова значат иногда совсем не то, что кажется, а иногда означают не предмет, а что-то только похожее на него, а бывает, что и полностью не похожее. И вообще, о смысле сказанного анкаианцы, наверное, судили только по впечатлению от фразы. Оська знает про эту страну много, и фанатеет ею. Там вообще вся свалка фанатеет...

Додумав до этого места, Кэсси решила, что начала позволять себе слишком неуважительные мысли о своих замечательных друзьях, поэтому, чтобы отвлечься, решила, что хорошо бы сходить в магазин.

- Хотя, может быть, они и остались, - после долгой паузы продолжил Генрих развивать свою мысль, - вот хотя бы Асет... Или этот твой лохматый экстрасенс.

- Почему экстрасенс?

- Похож. Где ты его подцепила?

- Нигде, - обозлилась Кэсси. - Он был знакомым парня, которого убили, и у которого я снимала квартиру.

Все-таки, подумала она, мужики, какими бы они замечательными не казались - хамы. Но пора бы уже перестать по этому поводу огорчаться. Ему бы сверхчувствительность Алика, он бы десять раз подумал прежде, чем вредничать.

- Я пошла в магазин, - сказала она.

Генрих кивнул и лениво потянулся к телефону.

Вернувшись, она обнаружила полное отсутствие Генриха и записку:

" Извини. Надо срочно уехать. Держи связь.

Генрих."

Год назад Кэсси зашипела бы от обиды и злости, долго задавала бы себе вопросы, почему было ему не сказать нормально, что ей, двенадцать лет, чтобы ее так динамить, или у нее рожа такая... А на этот раз она просто постояла немного, отрешенно глядя в пространство, а потом вздохнула и пошла мыть посуду.

22. Фрэнк.

Впервые за двадцать с лишним лет Фрэнк, считающий себя знатоком женщин, боялся быть покинутым.

Он стоял на платформе напротив самой, на его взгляд, привлекательной женщины из всех встреченных им в жизни, женщины, которой было, как он чувствовал, наплевать на него так же, как и на других своих любовников, которая могла уехать и не вернуться, и на которую было не наплевать ему.

Он знал, что будет думать о ней, когда она скроется в дверях электрички. Но в самом деле, не ехать же за ней!

Луиза была непредсказуема. И это, вкупе с остальным, привлекало уравновешенного Фрэнка, как необъятные небесные просторы привлекают не имеющих крыльев, чтобы их покорить.

Луиза была жадной до всех жизненных удовольствий, и привлекала этим тех, кто мог ее этими удовольствиями обеспечить. Для Фрэнка она в одночасье стала источником силы, который и в нем самом разбудил какую-то непонятную скрытую энергию. Она, эта энергия, и делала его движения более плавными, ум - более острым( особенно, когда он говорил с Луизой, пытаясь ее развлечь) наполняла жизнь новым смыслом. Даже сейчас, когда Луиза, махнув на прощание рукой, исчезла в закрывающихся дверях, и ему показалось, что это - их последнее свидание, и она больше не вернется, он был доволен. Его даже на раздражала эта обычная в конце дня вокзальная суета, большая бабка с четыремя сумками, чуть не сбившая его с ног (и откуда у них сила берется?), страшненькая девочка, продающая пирожки и рекламирующая их таким голосом, от которого никли и сгнивали все мечты, и, в первую очередь, о еде; не очень бесило безнадежное отсутствие на стоянке автобусов, на которых можно бы было вернуться домой. Даже стоящий неподалеку рокер в косухе и идиотском, кислотного цвета шлеме, чуть ли не умиление вызывал.

- Провожаешь? - послышался из-под шлема приветливый голос, не ждавший ответа. - Клевая у тебя баба...

Рокер развернул мотоцикл вокруг Фрэнка и уставился фасадом шлема в пустоту за его спиной.

- Клевая, - подтвердил Фрэнк. - Только вот не знаю, вернется ли... Похоже, она слишком хороша для меня.

Рокер наклонил шлем и пожал плечом.

- Ты только ей этого не говори, - посоветовал он. - А то поверит... Но я б на твоем месте ее не отпускал.

- Да я и так уже провожаю ее докуда могу. Теперь вон, черт знает сколько автобуса ждать...

- Автобус - плохо, - зевая, медленно говорил рокер, копаясь где-то в области бензобака, - мотопер - хорошо... Вот так-то, дядя. Но если тебе в центр, то ты почти у цели. Мне сегодня туда. Так что, если не боишься свалиться, можешь развлечь меня по дороге.

Фрэнк решил, что не боится. Доехав на рокере почти до самого дома, он слез и собирался было уже углубиться в жутковатую тьму переулка, когда услышал позади слово, на которое не мог не обернуться.

- Луиза...

Рокер, увидев, что Фрэнк обернулся, медленно снял свой безобразный шлем, из-под которого на плечи высыпались густые длинные волосы и посмотрел на него неподвижным и внимательным взглядом.

- Подойди, - мягко попросил он, и Фрэнк даже не подумал, что можно сделать иначе. Парень чуть прикрыл глаза и приподнял острый подбородок.

- Думай о ней, - произнес он тихо. - Желай ее...

Это было просто. И принесло столько облегчения и восторга, что Фрэнк с наслаждением погрузился через темные, туманные глаза, жадно смотрящие на него, в удивительную и блаженную бездну грез, где его уже ничто не могло отвлечь и побеспокоить...

23. Рассвет.

Ночью ее разбудил какой-то резкий и неприятный звук. Проснувшись окончательно, чтобы все-таки выяснить его природу, Кэсси увидела только темный хрупкий силуэт на фоне виднеющийся через окно звездной ночи. В руках он держал прежде висевшую на стене теткину скрипку.

- Это ты? А потише нельзя? - недовольно проворчала Кэсси.

- Это не я, - бесцветным голосом ответил Алик. - Это ты, в своем неспокойном сне придавила кошку, и она ушла спать в шкаф. А я не имею обыкновения будить своих соседей тогда, когда они должны спать.

Кэсси проигнорировала этот намек. "Общежитие" - подумала она. Не скучно.

- А на что тебе теткина скрипка? - сказала она более миролюбиво. - Ты же играть не умеешь...

Алик жестом остановил ее.

- Я научусь, - сказал он проникновенно.

Кэсси фыркнула.

- Попробуй.

Алик некоторое время что-то делал, дергал за струны, а затем, все-таки, с помощью смычка заставил теткино стенное украшение издать нежный и протяжный звук, потом звук пониже, потом повыше, а в следующий момент Кэсси поняла, что Аланкрес умеет играть на скрипке, а теперь, когда его движения легче и точнее человеческих, ей вообще выпало счастье присутствовать при уникальном явлении. Музыка была сначала симпатичной, понятной, затем приятной, потом стала чарующей, а когда Кэсси вставила в магнитофон первую попавшуюся кассету, она поняла, что это - самое восхитительное из всего, что она слышала в жизни. Мелодия становилась все сложнее, вбирая все больше тем, словно их исполнял не один инструмент, а несколько; увлекала, отвлекала, зачаровывала. Перед глазами проходила собственная жизнь, хотелось плакать и смеяться, хотелось умереть и воскреснуть, радоваться, грустить и забыть, начать все заново и все бросить, хотелось свободы и, наоборот, любви, а это все настолько больно несочеталось, что хотелось плакать, и было настолько реально, что хотелось смеяться...