Вир, однако, вернулся задолго до дня рождения. Не прошло и трех недель с отъезда из Лонглендза, как он снова помчался туда.

Шестой герцог Эйнсвуд заболел дифтерией!

Эта болезнь была еще мало изучена. Первое серьезное ее описание опубликовали во Франции только лет пять назад. Единственное, что было понятно и не оспаривалось никем: дифтерия очень заразна. Сестры Чарли умоляли Вира не подходить к больному, мужья их пытались остановить его силой. Однако он был гораздо крупнее любого из них, а учитывая ярость, которая в тот момент его обуревала, удержать Вира не смог бы и отряд солдат.

Подобно всесокрушающей буре, он взмыл вверх по главной лестнице, промчался по холлу, ворвался в комнату больного и прогнал испуганную сиделку. Заперев дверь, Вир присел около кровати и осторожно взял худенькую ослабевшую руку подопечного в свою руку.

– Все нормально, Робин, – сказал он. – Я здесь, и я поборюсь за тебя. Не беспокойся и предоставь это мне. Слышишь меня, парень? Гони прочь эту мерзкую хворь, доверь мне схлестнуться с ней. Я сумею с ней справиться. Ты знаешь, что сумею.

Холодная маленькая рука лежала неподвижно на огромной теплой ладони.

– Ты брось это… Пожалуйста, – потребовал Вир, борясь с подступающими слезами и загоняя вглубь предчувствие беды. – Тебе слишком рано, Робин, пойми. Твоя жизнь еще только началась. Ты видел лишь крошечную часть из того, что должен увидеть и узнать.

Веки юного герцога дрогнули и приподнялись. В глазах блеснуло что-то похожее на понимание, на губах мелькнула призрачная улыбка. Затем глаза снова закрылись.

Больше никакой осмысленной реакции на усилия Вира не наблюдалось. Он не останавливаясь разговаривал с Робином, просил и молил, сжимал и разжимал руку мальчика. Но извлечь болезнь из его тела и переложить в свое он не мог. Как и много раз ранее, ничего иного не оставалось, кроме как наблюдать и ждать. На этот раз ожидание было недолгим, пожалуй, самым коротким из всех, какие пришлось пережить Виру и, безусловно, самым тяжелым.

Менее чем через час, когда сумерки были поглощены тьмой ночи, жизнь мальчика выпорхнула из его тела и растворилась…

Лондон, 27 августа, среда 1887 год

– Я засужу их, – прорычал Ангус Макгоуэн. – Имеются же законы против клеветы в этом королевстве! А если это не клевета, то я вонючее бычье яйцо!

Огромная черная мастифиха, дремлющая у редакторского кабинета, подняла голову и удивленно посмотрела кроткими глазами сначала на Макгоуэна, а затем на свою хозяйку. Убедившись, что последней ничего не угрожает, собака вновь положила голову между лап и закрыла глаза.

Хозяйка, двадцативосьмилетняя Лидия Гренвилл, смотрела на Макгоуэна столь же бесстрастным взглядом. Эта девушка с золотистыми волосами, голубами глазами и ростом, на несколько дюймов меньше шести футов, была не из тех, кого легко смутить. Ее чувствительность к подобным вещам была примерно такой же, как у валькирий или амазонок. Столь же сильным и быстрым, как у этих мифических воительниц, было ее тело. При этом последние эпитеты полностью подходили и к ее уму.

Когда Макгоуэн с шумом швырнул объект своего раздражения на стол, она лишь подняла на него совершенно спокойные глаза.

Объектом взрыва явился последний номер «Белвезер ревю», где, как и в предыдущем, на первой странице размещалось несколько колонок с нападками на очередное журналистское достижение Лидии:

«Та, что скрывается под именем леди Грендель, снова нанесла через “Аргус” вредоносный удар ничего не подозревающей публике, извергнув новое ядовитое облако в атмосферу, и без того уже густо насыщенную ее ядовитыми испарениями. Жертвы ее, еще не оправившиеся от предыдущих атак на их благородные чувства, вновь брошены в бездну деградации, порожденную смрадными флюидами заживо гниющих порочных существ. Брошены одной из тех, кого с трудом можно отнести к человеческим существам – уж слишком они напоминают хищников. То, что она сделала предметом своих выступлений, та напоминающая кучу экскрементов какофония рассуждений о жалости не позволяют нам именовать ее иначе как монстром Аргуса[2] в юбке…»

На этом месте Лидия прекратила чтение.

– Он полностью потерял контроль над логикой и стилем изложения, – сообщила она Ангусу. – Однако человек не может быть осужден только за то, что не владеет пером. Равно как и за отсутствие оригинальности. Насколько я помню, первым произвело меня в монстры «Эдинбургское обозрение», окрестив Беовульфом. Что касается имени леди Грендель[3], я в любом случае не думаю, будто кто-то обладает монополией на его использование.

– Это недопустимый выпад! – выкрикнул Ангус. – В следующих абзацах он переходит к прямым оскорблениям и утверждает, что внимательное изучение твоего прошлого привело бы… Доказало бы…

– Несомненно, объяснило бы причину более чем странной симпатии мегеры-Аргуса к древней профессии, которая, как говорится, неразрывно связана с пороком и растлением, – зачитала вслух Лидия.

– Клевета! – закричал Ангус, ударив кулаком по столу.

Мастифиха вновь подняла глаза, хрипло вздохнула и снова погрузилась в дремоту.

– Он всего лишь утверждает, что я была проституткой, – уточнила Лидия. – Харриет Уилсон[4] была настоящей шлюхой, однако ее книги до сих пор пользуются популярностью. Если бы мистер Белвезер обличил ее в печати, она бы и вовсе заработала целое состояние. Он и его ребята, вне всякого сомнения, помогают нам в наших делах. Предыдущий тираж «Аргуса» был распродан за сорок восемь часов. Сегодняшний номер уйдет до вечернего чаепития. С тех пор как литературная периодика начала нападать на меня, наши продажи утроились. Вместо того чтобы подавать в суд на Белвезера, вам следовало бы написать благодарственное письмо и пожелать ему новых успехов.

Ангус опустился в стоящее за его столом кресло.

– У Белвезера есть друзья в Уайтхолле, – проворчал он. – И в министерстве внутренних дел у него тоже водятся приятели, которые расположены к тебе далеко не дружелюбно.

В том, что в кругах, близких к министерству внутренних дел, некоторые ее идеи многим пришлись не по душе, Лидия не сомневалась. Уже в первой из двух серий своих статей, посвященных бедственному положению молодых жриц любви, она предложила легализовать проституцию. Это дало бы властям возможность лицензировать эту сферу деятельности и тем самым контролировать ее, как, например, это происходит в Париже. Схема регулирования, о которой шла речь, способствовала бы уменьшению числа случаев издевательств над женщинами.

– Пиль[5] должен быть мне благодарен, – сказала Лидия. – Мои идеи кажутся многим столь ужасными, что его предложение относительно службы столичной полиции представляется на их фоне более чем умеренным и благоразумным. Ведь это те самые люди, которые вопили о тайном заговоре с целью загнать Джона Булля[6] под пяту тирании. Да уж, тирания, – пожала плечами Лидия. – Да имей мы настоящую полицию, эта злодейка давно уже была бы арестована.

Определение «злодейка», безусловно, относилось к Коралии Бриз. За шесть месяцев, прошедших со времени ее приезда с континента, эта женщина успела снискать славу самой наглой и жесткой бандерши Лондона. Работающие на нее девушки соглашались рассказать свои истории только при условии, что Лидия не станет раскрывать имя их хозяйки. Впрочем, обнародование имени владелицы публичного дома вряд ли могло существенно помочь делу правосудия. Уход от внимания властей был для организаторов этого бизнеса той игрой, где они не знали равных. Они меняли имена так же часто и легко, как в свое время это проделывал отец Лидии, чтобы скрыться от кредиторов, и, подобно крысам, мгновенно перебегали из замеченной норы в следующую. Не было ничего удивительного в том, что после подобной метаморфозы на Боу-стрит не осталось и следа от интересующей Лидию бандерши и найти ее представлялось делом весьма проблематичным. Между тем в Лондоне подвизались более пятидесяти тысяч проституток, многим из которых не исполнилось и шестнадцати лет.