Второй охранник вскочил и поднял автомат, но секундное колебание стоило и ему нокаута.

Обнаружив, что заочно приговоренный нетранспортабелен, солдаты обшарили связанных стражей и не нашли ключа от наручников. Произошел короткий диспут, в котором половина участников стояла за то, чтоб «кончить гада» прямо здесь, а вторая половина — за то, чтоб оттащить его вниз, где советский суд Линча, самый гуманный суд Линча в мире, приведет в исполнение коллективный приговор общими усилиями. Большинством голосов победили вторые. Один ефрейтор взял пистолет сержанта, встал на колено, примерился к тому месту, где браслет наручника соединялся с цепью и выстрелил.

Будь наручники сделаны из обычной стали, одиссея капитана Верещагина закончилась бы. Но наручники, спроектированные для спецназа, перебить пулей нельзя. Вся сила выстрела обрушилась на цепь наручников, пороховые газы обожгли пленнику руку, Верещагин, вырванный из забытья резкой болью, заорал, вскочил и ударил ефрейтора локтем в глаз. Это исчерпало все его силы, он опять упал, на него обрушились все те же рифленые подошвы, от которых он даже заслониться толком не мог, но две секунды для сержанта Ныммисте он выиграл.

А Ныммисте за две секунды успел многое. Он расшвырял тех, кто был в коридоре, ворвался в кабинет, схватил стул и пошел молотить тех, кто увлеченно работал ногами. Он двигался быстро, наносил резкие и сильные удары, а десантура никак не могла реализовать свое численное превосходство — в комнатке было тесно.

Но когда из коридора поднаперли новые, сержант решил прибегнуть к огнестрельному оружию. Комплексов «свой-чужой» у него не возникло, а если это даже и произошло, то они были подавлены самой природой Энью, стремившейся к совершенству и крайне уязвленной тем, что двое его подчиненных обгадили порученное дело. Стоя над пленником, сержант намеревался не подпустить к нему никого, и пустить в ход любые меры. Он уже успел подобрать свой «Стечкин» и выстрелил трижды: в бедро одному самодеятельному палачу, в плечо — другому и в ногу — третьему.

Скуля и воя, они отступили. Отползли, поджав хвост. Как и всякая толпа линчевателей, они были трусливы. Как и все опричники всех времен, они готовы были убить, но не спешили умереть. Ныммисте шагнул вперед, прикрывая беляка собой, и вознамерился перейти в наступление. Он знал, что один решительный человек погонит толпу легче, чем, скажем, другого решительного человека.

— Назад! — заорал вдруг кто-то. — Назад, падлы!

Десантники расступились, сквозь них прорвался парень с автоматом. Сержант в первый момент решил, что к нему пришла помощь, но быстро понял, что ошибся.

Не боясь попасть по своим, десантник выпустил Ныммисте в грудь короткую очередь. Эстонец рухнул на пол, под батарею, свалился прямо возле крымца… И едва ли не раньше, чем он упал, пуля из его пистолета вышвырнула десантника в коридор, угодив тому точно между ключиц.

Не сразу Мельник понял, что сержант не мертв. Одна из пуль прошила его правое плечо, но он перехватил пистолет и теперь стрелял с левой, закрывая беляка собой и одновременно опираясь на него спиной, и следующей мишенью был Мельник. Дуло "Стечкина " показалось рядовому с колодец, и хотя оно плясало в руке сержанта, Мельник знал, что в этой тесноте он не промажет.

Он и не промазал.

— Я с тобой, — внезапно сказал Варламов.

Резун мысленно чертыхнулся, но не нашел причины возражать.

Они спускались на восьмой этаж, когда услышали выстрелы: сначала одиночные: раз, два, три, потом — автоматная очередь, потом — одиночные: четыре, пять, шесть, (дверь лифта открылась) семь.

«Все», — подумал Резун. — «Готово».

Охраны на этаже не было. Должны были двое стоять у лифта, двое у дверей. Но не стояли.

— Твою мать, — дрогнувшим голосом сказал капитан. Варламов выбежал на лестницу и во всю глотку заорал:

— Тревога!

Расстегивая на ходу кобуру, Владимир кинулся в КПЗ — так он про себя окрестил кабинет, где они держали пленника.

Подоспели шестеро спецназовцев, спешивших на выстрелы. Десантники, увидев их, кинулись по коридору к пожарной лестнице. Трое остались лежать на полу. Один развернулся и поднял автомат.

Резун снова выматерился — уже искренне. Среагировал рефлекторно: его «макар» грохнул даже быстрее, чем он успел об этом подумать.

Это стало сигналом для спецназовцев. Из десантников до пожарной двери не добежал ни один. Уцелели только те, что сами упали на пол и сложили на затылке руки.

Резун переступил через труп, шагнул в комнату и выматерился в третий раз.

Белогвардеец был жив. При виде Владимира он оставил попытки добраться до ножа, принадлежавшего покойному Энью Ныммисте.

Кто-то, видать, крепко молился за капитана Верещагина. Рационального объяснения такому везенью Резун придумать не мог.

— Уматываем отсюда, — сказал майор Варламов. — Едем в аэропорт.

Полевой госпиталь в районе Почтовой, 30 апреля, 1415

— Слушайте, какого черта! У меня здесь куча сложных ранений, руки по локоть в крови, я заполнил использованными перчатками целый ящик и вышел, черт возьми, покурить, а вы предлагаете мне возиться с бабой, упавшей в обморок?

— Я не предлагаю вам с ней возиться, Женя! — отчеканил подполковник Ровенский. — С кем вы возитесь — это ваше личное дело. Я всего лишь прошу вас привести ее в себя и убедиться, что это не аппендицит, не сердечный приступ, не что-то еще, из-за чего мы потеряем пилота. Вы представляете, сколько стоит жизнь пилота? От вас требуется только подойти и посмотреть, что с ней…

— Будь по-вашему, — врач полкового мобильного госпиталя растоптал окурок, — где она?

Доставая из кармана новую пару запечатанных стерильных перчаток, он прошел за Ровенским в машину, в которую Шамиль принес Тамару. Подполковник остался снаружи.

— Все в порядке, — сообщил врач, выходя. — Обычные месячные, обычный обморок.

Он достал сигарету.

— Огня.

Ровенский вынул зажигалку, подпалил «Житан».

— Спасибо, — врач затянулся.

— А что с ней? Почему это…

— Тяжелый стресс. Женщинам на войне не место.

— А кому на ней место?

— Да, в точку… Мне страшно думать, что будет после Симферополя. Меня уже тошнит от вывороченных кишок.

— Работа у вас такая.

— Угу. Убирать за вами дерьмо.

Опять несколько вдумчивых затяжек.

— И кому бы в голову пришло, а? — через паузу спросил доктор. — Подполковник, вы верите в то, что рассказывает Хикс?

— Я уже не знаю, во что верить. Эта история — яма с пауками, док. Не суйтесь. Не надо.

— Это вам ОСВАГовец сказал?

— Какой ОСВАГовец?

— Да шляется тут… И таскает к себе в машину всех участников истории… Живых, я имею в виду. Приходил в госпиталь к Миллеру, очень жалел, что тот уже не может дать показания…

— Где дерьмо, там и мухи.

— Игорь, а ведь вам вся эта история не нравится…

— А кому она может понравиться, док? Черт возьми, мы деремся с десяти вечера, а я до сих пор не могу понять, за что мы деремся. Почему нужно было допускать это блядское вторжение? Вот, вы говорите, что разгребаете за нами дерьмо, а ведь нам приходится разгребать за политиками…

— Да, это более грязная работа, — усмехнулся врач.

Подполковник сбил пепел, оставалось еще на две затяжки.

— Это девушка Артема, — сказал он внезапно, без всякого перехода.

Доктор ошарашенно посмотрел на него.

— Откуда вы знаете?

— Раза два видел их вместе в Бахчи. Неординарная женщина, такие запоминаются…

Дверь госпитального автобуса открылась и оба офицера умолкли и смутились, словно мальчишки, пойманные взрослым за разучиванием матерных слов.

— Спасибо, док, — сказала Тамара. — Спасибо, ваше благородие.

Она оглянулась — нет ли где-нибудь поблизости Шамиля. Невыносимо было смотреть на эти джентльменские рожи. Невыносимо было видеть на них этакое понимающее сочувствие. Засуньте себе в жопу ваше сочувствие. Каждый сочувствует и думает себе две вещи. Первая: «Слава Богу, что не я», вторая — «Неплохая задница». О, Господи Христе, как плохо-то…