Это было невыносимо. Он слабо взмахнул рукой, чтобы дотянуться до ненавистного лица, до заиндевевшей бороды — Санта Клаус хренов! — врезать по этой морде так, чтобы сосульки полетели во все стороны.

— Слабо! — прохрипел Арт. — Тебе всегда было слабо. Ты все делаешь на три четверти, а дальше кривая вывезет. Вот она я, эта кривая. Я лучше. Я умнее, я сильнее, я тебе дам сто очков вперед, и все равно обойду на финише. Я тебе отдал Эверест, бездарная ты тварь. Подарил его, ленточкой перевязал -бери! И ты все облажал! Да лучше я замерзну тут на хрен с тобой, чем скажу твоему отцу, что его сын — слабак и дешевка. Но и замерзну я не потому что у меня кишка тонка встать и двигаться, а потому что я того хочу, а чего я хочу — то я делаю. Я мужчина, а ты — так, недоразумение. Холодно тебе? — Арт стянул через голову анорак. — На, подавись!

Рванул застежку пуховки как кольцо гранаты, высвободился, бросил шуршащий пухлый ком к ногам Князя. Зубами сорвал перчатки и швырнул их в снег, потащил кверху свитер.

— Не сходи с ума… Что за… стриптиз…

Свитер полетел ему в лицо самым оскорбительным образом. Арт начал расстегивать рубашку, и это отняло намного больше времени, потому что пальцы замерзли и не гнулись. И за это время Георгий выслушал о себе много интересного, и обида в нем прямо закипела. Убить гада. Догнать и убить. Сначала силой засунуть в его поганые шмотки, а потом убить.

Арт бросил рубашку — туда же, Князю в лицо. С каким-то отстраненным любопытством Георгий ждал — снимет он нижнюю рубашку или нет. Снял. Боже, подумал Князь, с этого ненормального станется убить себя. Если холод режет сквозь всю экипировку, то каково же стоять на морозе полуголому?

— Надень, — прошептал он. — Христа ради, надень.

— Черта с два.

Столько сознания своего превосходства… Превозмогая боль и слабость Георгий поднялся, с ворохом тряпья сделал шаг вперед.

— Надень!

Арт отступил на два шага.

— Черта с два! Я сказал, что замерзну здесь с тобой — значит, так и будет!

Речь его становилась невнятной — зубы стучали, голос срывался на хрип.

— Надевай! — зарычал на него Князь. — Черт с тобой, недоумок, я иду! Я уже иду, не собираюсь тут с тобой замерзать, я с тобой срать рядом не сяду теперь, так что одевайся!

Вниз они спустились вместе, оба потеряли перчатки, и как отогревали руки — это была отдельная баллада в двух частях. Конечно, все обиды закончились раньше, чем они спустились в базовый лагерь. Слова, которые Артем бросил в него, были просто словами, призванными разбудить хоть какое-то человеческое чувство, а что у нас лежит на поверхности и просыпается от первого же пинка? Гнев. Искренне ли он думал то, что говорил? Георгий старался забыть об этом. Скоре всего, так же искренне, как искренне Князь тогда хотел его убить. Арт сказал бы что угодно, лишь бы поднять его на ноги и заставить идти. И сколько здесь было от их мальчишеской дружбы, а сколько — от типично верещагинского прагматизма (замерзни Георгий — и Артему действительно лучше бы не появляться в Крыму) — Князь не хотел знать.

Пять лет он мечтал отблагодарить тем же. Сделать для Артема что-то невероятно благородное, спасти его жизнь, причем с таким видом, словно ему, Георгию-победоносцу, это раз плюнуть…

Вертолеты, загруженные на пределе своих возможностей, обогнули склон горы…

А что было делать? Играть в «Триста спартанцев»? С их мизерным количеством боеприпасов? Положить здесь всех, сколько их осталось от батальона, и погибнуть самому?

После того, как спецназ улетел, бросив их (спасибо, хоть раненых забрали!), майор не мог заставить своих людей идти в последнюю безнадежную атаку. И не хотел.

— Что же мне теперь делать, товарищ майор? — паниковал бледный Палишко.

«Застрелиться».

— Вы же… Вы сами мне приказали, товарищ майор!

— Я ЭТОГО тебе не приказывал.

Колыхаясь под ветром, скрипела искореженнная лестничная секция…

«Да, ЭТОГО ты ему не приказывал. Ты же не виноват, что он такой дурак. Не придумай он этого дурацкого фокуса с рацией — и беляки ничего бы не узнали…»

Самое трудное было — сказать им, что Верещагина нет на Роман-Кош, его забрал спецназ. Секунд пять казалось, что грузин (Берлиани. Капитан Берлиани) застрелит его, наплевав на статус парламентера.

Они согласились принять сдачу батальона. Без эксцессов. За одним исключением — лейтенант Сергей Палишко. На него законы военной этики не распространяются.

— Вы меня убили, товарищ майор… Это вы меня убили!

«Нет. Это он тебя убил».

Все было зря. Три часа отчаянного сопротивления — впустую. Помехи сняты, батальон — не спасен… Боевая ничья.

Последний долг командира — сохранить жизнь своим людям. Так, кажется, сказал Верещагин. Сам он не сумел это сделать. Все пошло на хрен, на удивление глупо все сложилось…

Он же знал, чем для него обернется сдача. Струсил? Не сумел покончить с собой? Или просто не рассчитывал на такой поворот событий? На ТАКОЙ, пожалуй, никто не рассчитывал. А как можно просчитать действия дурака?

Палишке не хватило духу застрелиться. Ему не хватило духу умереть стоя, глядя убийце в лицо. Белогвардейский сержант (Унтер. Здесь сержант называется унтером) поставил его на колени и выстрелил в затылок.

(Это вы меня убили, товарищ майор!)

«Нет. Это он тебя убил».

— Ваше благородие, штаб… — связист протянул Карташову наушники с закрепленным микрофоном.

— Яшма-1 вызывает Яшму-4. — услышал он.

— Яшма-4 на связи.

— Доложите обстановку, четвертый.

Карташов доложил обстановку, потом минут пять выслушивал шепот наушника. Потом сказал:

— Слушаюсь, — и передал наушник связисту. Жестом подозвал к себе Сандыбекова. После трех штурмов сержант остался цел и невредим, но взгляд у него был — впору выходцу с того света.

— Найдите мне Хикса и Берлиани, — попросил Карташов.

Сержант исчез.

Через минуту оба оставшихся члена «психкоманды» оказались у штабной машины.

— Только что меня вызывал штаб бригады. Поступило распоряжение: направить столько людей, сколько смогу, на бахчисарайскую трассу. Там будет сражаться ваш батальон, Хикс. Вы мне тоже нужны там.

Оба офицера молчали. В бою погибли пятеро офицеров-ялтинцев и Хикс с Берлиани сейчас командовали взводами. Так уж сложилось. И некогда было перестраиваться. Их ждала трасса Бахчисарай-Симфи, их ждал бой, а потом — еще один и еще один, они начали эту войну и они должны ее закончить…

— Есть, ваше благородие, — ответили они едва ли не в унисон.

В принципе, всю эту длиннючую главу можно и не читать, если вас не интересует чисто военный аспект, если не волнует вас судьба майора Беляева, не интересно, как закончился этот день для подполковника Огилви, и не хочется знать про сражение у Семи Колодязей.

Короче, если вы не военный маньяк — пролистывайте себе эту главу спокойно и читайте дальше.

Как развивались в этот день военные события? Почему удача была на стороне крымцев, а не советских? Каким образом форсиз удалось так быстро восстановить контроль над Островом и подготовить контрудар? Обо всем этом написаны сотни монографий и книг, самая знаменитая из которых — «Спусковой крючок: битва за Остров Крым».

Дело в том, объясняет ее автор, что на протяжении многих лет крымцы готовились именно к этому. Военный сценарий «Все плохо» обыгрывался так и сяк, и форсиз хоть и ругали кретинов, которые сидят в штабах и выдумывают такие сценарии, а все ж таки исправно эти сценарии отрабатывали — штурмовали собственные военные укрепления, обороняли собственные города и освобождали заложников.

Советская же военная доктрина носила исключительно наступательный характер и мало изменилась со времен Второй Мировой — малой кровью на чужой территории. И при этом советский мотострелок стрелял два раза в год, а советский танкист-резервист учился вождению на воображаемом танке, искусно имитируя губами звук мотора. Большинство солдат, выброшенных на Остров, было мальчишками-срочниками от 18 до 20 лет, профессиональных унтер-офицеров практически не было, так что сержанты (а любой милитари вам скажет, что сержант есть столп армии) — это были те же мальчишки, с тем же близким к нулю не то что боевым — учебным опытом.