Она вздохнула, вытащила из гнезда маленькое колечко, взвесила его на ладони, со вздохом протянула ему. Когда безымянный палец оказался схвачен золотым пояском, несколько раз сжала и разжала кулак, проверяя, удобно ли. Кольцо не жало и не соскакивало. В этом — тоже весь Арт Верещагин: выяснить заранее, да так, чтобы она не знала, размер ее пальца, продумать момент объяснения…
— Знаешь что такое зануда? — спросила она. — Это мужчина, за которого легче выйти замуж, чем объяснить, почему не хочешь.
Арт кивнул.
— Я слышал эту шутку в несколько другой модификации.
— Ты никогда не останавливаешься, пока не добьешься своего?
— Сто двадцать пятая попытка удается. Как правило,
Он протянул ей руку, чтобы она надела на палец его кольцо, оглянулся:
— Гарсон!
Подошел изысканно-любезный официант, черно-белый и тонкий, как ласточка.
— «Новосветское» и фрукты. И две свечи.
— Вас можно поздравить?
— Да! — ответил Артем.
Через минуту стол украсился двумя восковыми Вавилонскими башнями. Официант чиркнул спичкой о ноготь, на верхушках башен проклюнулись огоньки на черных стебельках. Из ведерка со льдом торчала запотевшая бутылка «Нового Света». На этом же подносе теплилась янтарем вторая бутылка — «Ай-Петри» десятилетней выдержки, того самого купажа, который на прошлогоднем первенстве мира побил «Хеннесси».
— За счет заведения, — пояснил гарсон, расставляя на столе бокастые коньячные бокалы.
* * *
Зверь с двумя спинами метался по скомканному шелковому покрывалу, и огромная постель отеля «Севастополь-Шератон» была ему тесна. Зверь дрожал, стонал и вскрикивал, и затихал в последней блаженной судороге… И, вдохнув тишины, умирал, распадался надвое в шелковых синих сумерках.
Запах шалфея. Запах сухого степного лета. Она пользовалась маслами вместо духов — и в этом он тоже находил что-то особенное. Разве эти темные волосы могут пахнуть иначе? Разве можно представить себе эти серые глаза в собольей опушке ресниц — на другом лице? Разве такая женщина может носить иное имя? «Тамара» — алый бархат, серый дикий камень. Древнее, как пески Синая, как шатры Иудеи у той дороги, где Фамарь соблазнила собственного мужа, переодевшись блудницей (а вы думали, этот трюк выдумали дамочки из журнала «Вог»?).
Они познакомились два года назад на армейском рождественском балу. С первого взгляда на нее (полуоборот, темный гранатовый блеск сережек, темно-красное платье из «мокрого шелка») понял: это будет. И это будет больше, чем профилактика застоя крови в малом тазу.
После первого же танца, после минуты разговора: она. Та женщина, с которой он хотел бы каждое утро просыпаться в одной постели. Та женщина, чей цвет волос или глаз, или овал лица, или трезвый практический ум, или все это вместе он хотел бы видеть у своих детей.
Он встречался с ней два года, и никак не мог добиться ответа: а тот ли он мужчина, с кем ей хотелось бы просыпаться по утрам в одной постели?
(— Господи, ну почему ты из всего делаешь проблему? А просто трахаться ты не можешь?
— Нет, Гия. Просто трахаться я не могу.)
Он готов был добиться перевода в Качу, выдержать весь драконовский курс тренировок их коммандос, отказаться от грядущего капитанского звания, пройти via dolorosa новичка в другом роде войск, лишь бы оказаться рядом. Ты с ума сошел, говорила она, мне не нужны такие жертвы. Да какие, к черту, жертвы, а два года раз в две недели ночевать по отелям — это не жертва? Хорошо, давай поговорим об этом в следующий раз…
Артем был убежден, что здесь не обошлось без ее матери. Анна Михайловна была экономкой у Бутурлиных и принадлежала к породе потомственной врэвакуантской прислуги, в которой заискивание перед вышестоящими и презрение к нижестоящим сочетались в идеальной пропорции, как вода и спирт в хорошей водке. Она не одобряла того, что дочь пошла в армию, а не «подыскала себе хорошее место». Она не одобряла всего армейского вообще и Верещагина в частности. Может, Тамара не собиралась замуж потому, что не хотела ссориться с матерью.
Но день настал.
Правда, завтра не сулило им ничего хорошего.
Тем не менее, господа, капитан Верещагин был счастлив в этот вечер, последний вечер прежней своей жизни. Он накрепко запер дверь, за которой стояло будущее и вышвырнул ключ. Утром будущее все-таки высадит дверь прикладом, но к этому моменту все свое драгоценное настоящее Артем превратит в прошлое, целую ночь он будет превращать настоящее в прошлое, а когда закончит, завернет его в чистые холсты и положит на дно памяти, но не очень далеко — чтобы всегда можно было дотянуться, прикоснуться и наполниться теплом…
— Хочу быть подпоручиком, — вполголоса пропел он, — Хочу быть…
— Подполковником, — машинально поправила Тамара.
Он покачал головой.
— Подпоручиком. Под хочу быть поручиком…
Тамара засмеялась, провела рукой по его груди.
— Это какое-то двусмысленное предложение…
— Это совершенно недвусмысленное предложение.
— Если бы у тебя на груди росли волосы, я бы вцепилась в них, и ты бы не хватал меня за попу так нагло.
— Тебе надо было познакомиться с Князем. Когда он чешет грудь, слышно в соседней палатке. Звук такой, будто медведь продирается через малинник.
Она представила, снова расхохоталась…
— Почему ты меня смешишь?
— Мне нравится, как ты смеешься. Заметь, я постепенно приближаюсь к своей стратегической цели. Ты уже сверху…
— Не дождешься!
— Посмотрим.
— Ты можешь думать о чем-нибудь другом?
— Конечно. На Восточном контрфорсе Лхоцзе есть лавиноопасный участок. Его можно обойти, но этот путь — триста метров по вертикальной стене. Лазание на высоте — дело проблемное, и я думаю, что лучше…
— Замолчи, или я выщипаю твою бороденку по волоску.
— Как ты непоследовательна…
…Шалфей, шелк, шепот…
* * *
Ну, вот мы и здесь, — в стерильно-чистой, просторной, хоть конем гуляй, ванной комнате отеля «Шератон». Верещагин чувствовал себя гунном, по ошибке попавшим в римские термы. Сидит гунн на краю ванны и снимает острейшим двойным лезвием варварскую бороду, стремясь соответствовать окружающей обстановке. Сегодня он наденет форму легионера… В том-то и закавыка, господа, что может и не надевать. Ибо сквозь дверь, сквозь балконные двойные рамы он слышит неумолчный басовитый гул, и отлично понимает значение этого низкого звука, опустившегося на сонный утренний Севастополь с небес.
Сеанс добровольной пытки — протирание одеколоном после бритья. Из зеркала смотрело почти незнакомое худое лицо. Посмотрите на это лицо и скажите — способен ли его обладатель на что-либо выдающееся? Да полноте, господа, это же Артюха Верещагин, звезд с неба не хватает, считает месяцы до отставки, потому как одержим дурацкой мыслью — нечувствительно превзойти философию. Но лямку тянет исправно, солдатики и унтера считают его командиром не то чтобы очень хорошим — ПРАВИЛЬНЫМ. Стрелок отличный, а в рукопашной не боже мой, но удар держит неплохо, на том и выезжает. Такими исконно офицерскими развлечениями, как выпивка и карты пренебрегает, и поэтому полезных контактов не завяжет никогда и карьеры не сделает. Что с него взять — интеллигент, чудак. И мало ли что он там думает про Общую Судьбу — а что он может? Да будь он хоть Юлий, мать его так, Цезарь — что может один человек против огромной империи, с которой в единодушном порыве желает слиться маленькая нахальная республика, где он имел глупость родиться?
А даже если и может — какое у него право решать за девять миллионов человек? Допустим, они хотят присоединяться — ну так и не хрен ли с ними? Какое тебе собачье дело до их дальнейшей Общей Судьбы — бери катер, сажай туда свою царицу и плыви на оном катере к такой-то матери. Чего проще?
Или у тебя есть варианты? Или ты думаешь, что послужишь к пользе Отечества? Три ха-ха. Любое выступление против СССР будет ничем иным, как коллективным самоубийством. Тебя будут писать через запятую с Чарли Мэнсоном — ты этого хочешь?
