Артем усмехнулся. Эта дорожка была хорошо знакома и натоптана тысячами кадетских ботинок. Здесь, в этих кабинетах и залах с алебастровыми потолками из аристократических сынков и ретивых унтеров делали офицеров и джентльменов. Стратегия и тактика. Организация и системы вооружений. Снабжение и теория управления. Математика и физика. Фехтование, стрельба, выездка и рукопашный бой. Кабинет директора он посещал дважды: один раз просил об увольнении, чтобы поехать на европейский кубок по скалолазанию в Италию, второй раз — когда умер дед.
Предосторожность оказалась излишней. В коридорах они никого не встретили.
…Осваговец сел за стол, сделал приглашающий жест в сторону стула. Артем уселся верхом, положив скрещенные руки на спинку.
— Четверть четвертого. У нас есть полтора часа на разговор, — капитан второго ранга посмотрел на часы.
Верещагин чувствовал себя, в общем-то, выспавшимся. Похоже, он превращается в ночную пташку.
— Возникает чувство ностальгии, Арт?
— Нет, — сказал Верещагин.
— Как вы стали офицером?
— Получил рекомендацию… Это есть в моем личном деле.
— Ваше дело я уже знаю как «Pater Noster». Но о личной мотивации в нем ничего не сказано.
— Я хотел получить образование… Поступал в университет…
— Провалились? С таким блестящим аттестатом?
— Поступил…
— И?…
— Семья отказалась оплачивать мое обучение…
— Вы не поддерживаете контактов со своей троюродной сестрой, единственной родственницей. Почему?
— Какая вам разница? — не рассказывать же осваговцу, что перед поступлением в университет он умудрился трахнуть Ивицу, поддавшись на авансы, которые та делала с теткиной подачи.
— Потому что вы переспали с ней и бросили ее? За это ваш дед и лишил вас наследства?…
— Слушайте, Флэннеган! — Артем удержался в тональности нормальной разговорной речи, а не крика в основном потому что не мог глубоко вдохнуть. — Вам не кажется, что вы лезете просто не в свои дела?
— Вы переспали с ней, а потом сбежали в армию. Чтобы уйти от ответственности.
— Я никогда не бежал от ответственности. Черт возьми, мы не в семнадцатом веке живем, Ивица не забеременела и прекрасно вышла замуж, она не любила меня в конце концов, ее мать ей просто приказала со мной спать. А мне было семнадцать лет и я был дурак… Я не говорю, что я был невинным совращенным подростком… Но мы оба смотрели на это несколько иначе, чем наши старики… и все вышло так, как хотела моя тетка — все четыре дедовых баркаса достались ей. Она свое получала и так и так…
— Я всегда говорил, что в оперативном отделе нам не хватает женщин, — заметил Флэннеган. — Ваше увлечение всем советским — оно имеет какое-то отношение к…
— Имеет. Не спрашивайте меня об этом…
— Почему?
— Боже, Флэннеган, всему же есть предел! Это — личное, понимаете вы или нет?
— В данный момент — нет. Я на службе.
— Так задавайте вопросы по существу!
— Хорошо. Почему вы приняли предложение Востокова? Какие на то были причины?
— Я уже объяснял…
— Нет, то, что вы объясняли, я усвоил. Личные причины были какие? Вы же не могли не понимать, что это почти верная смерть. Востокову, как и вашей тетке, было плевать, чем окончится это для вас — он свое получал при любом раскладе. И вы это знали. Догадывались. И все-таки пошли на это сами и повели своих друзей — почему?
— Потому что другой возможности не видел.
— Арт, а вы не задумывались о том, что видеть другие возможности — задача не ваша? Что это вопрос компетентности как минимум полковника?
— Задумывался… Полковники, как я понял, ни хрена не делали.
— А вы понимаете, почему?
Артем понимал. Каленым железом в историю Белой Армии была впечатана позорная дата — март семнадцатого года. Генералы — Алексеев, Лукомский, Деникин — всю жизнь не могли простить себе участия в заговоре с целью отречения Николая Второго. Один раз, только один раз они отважились на политическое решение, которое полагали правильным — оно оказалось гибельным. С тех пор поколения крымских офицеров вырастали с жесткой установкой: никогда, никогда армия не должна лезть в политику! И с того дня, когда Врангель сложил с себя диктаторские полномочия, эта установка соблюдалась неукоснительно. Политические амбиции тот, кто их имел, приберегал до выхода в отставку.
— Итак, личные мотивы. Не деньги. Слава?
— Вы смеетесь… Какая слава? Я сутки провел в тюряге. Это была ваша идея — подложить ко мне капитана Асмоловского?
— Моя. Я, в общем, был уверен, что вы не траванетесь, как подзалетевшая гимназистка, но береженого Бог бережет. Я ведь теперь за вас отвечаю, Арт. Пасу вас, как говорят в ОСВАГ. А вы умело переводите стрелки. В третий раз: личные причины для участия в заговоре Востокова?
— О Господи, ну это же так просто!? Врезать Совдепии по зубам так, чтобы она еще долго отплевывалась! Вы бы смогли отказаться от такого предложения?
— Я — да. Это не мой уровень ответственности.
Артем на секунду задержал дыхание. Потом тихо сказал:
— Надоело. Все твердят одно и то же — это не их уровень ответственности. Одному Лучникову плевать на все уровни ответственности — он и имеет всех как хочет.
— Как оказалось — не одному Лучникову… Господин капитан, Лучников — всего лишь человек. Он ничего бы не смог, не будь на то воля масс…
— Гитлер тоже не смог бы… Это не снимает с него греха.
— Грех — хорошее слово. Вы готовы отвечать за свои грехи?
— Да.
— Головой?
— Да.
— Как вы думаете, что вам грозит за нападение на командира?
— Я был в состоянии аффекта.
— В состоянии аффекта люди кричат, матерятся и бьют посуду об пол. А притвориться теряющим сознание и ухватиться за графин… И врезать именно тому, чье отсутствие радикально меняет картину в штабе…
— Не делайте из меня Джеймса Бонда. Плевал я на картину в штабе. Басманов говорил про меня так, словно я кусок дерьма. И мне до смерти захотелось врезать ему. Показать ему, как оно бывает, когда тебе проламывают нос тяжелым предметом. Вот и все.
— Скажи эту фразу Адамс, вы ударили бы его?
— В этой ситуации?
— В этой ситуации.
— Нет. Думаете, поймали меня? Ладно, поймали. Поймите, я был на взводе, и когда главком начал говорить про перемирие с Союзом… Я подумал: как никто еще не шваркнул ему по морде. Чтобы он понял, какую цену люди платят за то, что он хочет отдать даром. Хотя бы приблизительно, но на собственной шкуре понял, что это такое…
— А вы не слишком дорого цените… э-э-э… свои злоключения?
— Я их в грош не ставлю. Но у меня был друг, прапорщик Даничев, двадцатидвухлетний жизнерадостный балбес. Его убили первым, пуля попала в позвоночник. У меня был еще один друг, Володя Козырев. Он искалечен бесповоротно. Костя Томилин погиб у меня на руках. Мальчики из взвода, который мне придали… Эти люди мне будут сниться по ночам! Два десятка паршивых швов — ерунда. Но что я скажу Даничеву, если он придет ночью и спросит: «Чего ради я подох?» Какого черта вы меня сюда притащили? Я уже рассказал все, что знал, что вам еще нужно?
— Это не допрос, Артем. Я хочу понять вас. Понять, как лучше вас использовать.
— Никак. Я забираю свою долю и выхожу из дела. С меня хватит.
— Нет, капитан. Вы в моем распоряжении, и я буду решать, хватит с вас или нет. С того дня, как вы присягнули народу Крыма, вы потеряли право решать, когда с вас хватит.
— Я присягал народу, а не ОСВАГ! Я — армейский капитан, и мое место — в моей части, а моя часть — в Сарабузе. До свидания, коммандер, приятно было познакомиться.
— Заткнись! — рявкнул Флэннеган. — Заткнись, мальчишка! Ты должен был вспомнить об этом раньше, когда Востоков начал обхаживать тебя! Вот ему ты должен был сказать именно это: «Мое место — в армии, мое дело — тянуть лямку, я не генерал, а капитан, и ваш гениальный план „Айкидо“ пахнет крепкой пеньковой веревкой». Вот тогда было не поздно сдать назад. А теперь — уже поздно, и ты будешь делать то, что я тебе скажу. Потому что еще вполне может сложиться столь милая твоему сердцу картина: капитуляция Крыма перед СССР. А теперь слушай внимательно. После того, как Басманов попал на больничную койку, в штабе брожение. Штаб держится, пока идут боевые действия, но с их окончанием он пойдет вразнос. А боевые действия закончатся вот-вот. Как раз сейчас, по идее, завершается последняя операция плана «Экспресс» — «Вдовы» громят Каховскую авиабазу.
