– Мама, успокойся! Ты ни в чем…

– Димка! Когда твоя открытка пришла из Ораниенбаума, я зацеловала ее… Хотела в церковь бежать, свечку поставить… Но я же не знаю… мы же атеисты, без бога живем…

Прощание было трудным.

– Димка, береги себя! Береги себя, – твердила, требовала Вера Ивановна, припав к груди Вадима. – Не лезь под пули… Я знаю, радио говорило, морская пехота героически сражается… Не геройствуй, Димка! – Она плакала и повторяла, повторяла: – Береги себя…

– Да, да, не тревожься, – говорил Вадим, гладя ее по голове. – Я постараюсь… Ты тоже, мама… При бомбежке – сразу в бомбоубежище… Есть у вас в доме?

– В подвал бегаем, – сказала Елизавета. – Я присмотрю за мамой, ты не беспокойся.

Она вышла в коридор проводить Вадима.

– Ты знаешь, – сказала негромко, – она хорошо держалась. Никаких истерик. А сегодня, как позвонили ей о Мальвине, так будто… будто плотину прорвало…

Тут из кухни вышла, неся чайник, кудрявая девица с круглым лицом и сама кругленькая, рано, как говорится, развившаяся.

– Ой, Вадим! – пропищала она, улыбаясь. – Ой, моряк, красивый сам собою!

– Ника, – остановился перед девицей Вадим. – Ты запомни: будешь у матери продукты воровать, – я тебя выпорю. Или просто пристрелю. Поняла?

– Ой, напугал! – Ника щелкнула языком. – Ой, я вся дрожу!

Обогнула Вадима и пошла по коридору, раскачивая не по возрасту широкими бедрами.

– Вы говорили, Елизавета Юрьевна, она замужем за кладбищенским начальником? – спросил Вадим.

– Умер начальник. А его сын, или кто там, может, дочка, – прогнали они Нику. У нее теперь кто-то другой. Приходит в военной форме, но без петлиц, без нашивок. Рожа красная. Хрен его знает, кто такой.

– А родители ее? Живы?

– Покатилов в армии, в каких-то ремонтных мастерских. Клавдия где-то работает по хозяйственной части. Вадим, ты маме пиши. Хоть несколько слов в открытках. Ей это очень, очень нужно. Счастливо, Вадим. Дай-ка я тебя поцелую.

На лестничной площадке Вадим закурил (пачка папирос «Ракета» у него имелась в загашнике) и постоял несколько минут. Каменной тяжестью легла на душу встреча с мамой. Нехорошая мысль всплыла: не последняя ли встреча у нас? Быстрыми нервными затяжками Вадим отогнал эту мысль. Затоптал ее, как окурок папиросы. И сбежал на второй этаж.

Там у двери квартиры Виленских стояла странная фигура – невысокая, в ватнике и черных брюках с подвернутыми манжетами, в черной кепке козырьком назад – и звякала ключом, пытаясь вставить его в замок.

– Эй, ты что тут делаешь? – крикнул Вадим.

Фигура оглянулась – вот так так! Это же Райка! Лицо осунувшееся, с черным пятном на щеке, но это она – у кого еще такой испытующий взгляд темно-серых глаз?

– Райка, привет! – Вадим обнял ее, ощутив горький запах дыма от ватника.

– Дима! – Она, улыбаясь, всмотрелась в него. – Гроза морей! Откуда ты… Димка, помоги дверь отворить. У меня руки дрожат.

Они вошли в квартиру. Райка скинула ватник и башмаки и повалилась на диван.

– Извини, – сказала. – Что-то ноги не держат.

– У тебя сажа на щеке.

– Знаю. – Она дотронулась рукой до черного пятна. – Весь день налеты, бомбежки. Весь день мы без передышки…

– Так ты в МПВО?

– Ну да. Как начались бомбежки, нашу дружину стали посылать к разбомбленным домам. Копаемся в завалах. Иногда удается спасти… Сегодня возле Тучкова моста работали, лопатами обломки разгребали – и вытащили двоих. Маму и ребенка, девочку. У нее кукла была в руках, представляешь? Сама мертвая, а в руках зажат заяц тряпичный… Мама со сломанной ногой, но живая… Прижала к себе дочку, смотрит сумасшедшими глазами… Ой, Димка, что же это делается…

У Райки голос дрогнул. Она зажмурилась, пытаясь удержать слезы. Вадим подсел к ней на диван, снял кепку с ее головы, погладил по густой копне каштаново-кудрявых волос.

– Дим, – сказала она тихо, – ты в морской пехоте воюешь, я знаю от мамы твоей… Как ты там? Страшно?

– Страшно, да… А что Оська?

– От Оськи давно нет вестей. Последний раз была открытка, мы не поняли, откуда, штемпель как клякса. Несколько строчек. «Жив, здоров, не волнуйтесь. Гитлера в Питер не пустим. Воюем изо всех сил». А последняя фраза – «A la guerre comme á la guerre».

– Это – «На войне как на войне»? Оська правильно написал. Он во Второй дивизии ополчения, да? Под Котлами эта дивизия была соседом нашей бригады. Нам здорово там досталось. Ополченцам тоже.

– Аня звонила две недели назад… Это девушка Оси…

– Знаю. Пианистка в консерватории.

– Да. Кто-то из них, консерваторских, тоже был в ополчении, его, раненого, привезли в Ленинград, и он Аньке позвонил из госпиталя. Сказал, что видел Оську в конце августа. Они отступали по направлению к Петергофу. Так он сказал Ане.

– Понятно. Немцы прорвались в Петергоф неделю назад. Но, похоже, у Лигово они остановлены. Наша бригада почти вся там легла. А Оська, может, по ту сторону оказался.

– Как это – по ту сторону?

– Ну, к западу от Петергофа. На ораниенбаумском пятачке.

– Что это значит? Они отрезаны от Ленинграда?

– По суше – да. А по заливу связь, конечно, есть. Через Кронштадт.

– Пойду умоюсь. – Райка поднялась с дивана. – Ты посиди, я быстро. Между прочим, знаешь, кто в Кронштадте? Маша Редкозубова. Мы копали под Лугой противотанковый ров, вернулись в Питер, – и тут Маша отпросилась и уехала в свой Кронштадт.

– Ну что ж, – сказал Вадим и посмотрел на часы.

Шел девятый час, за окном давно стемнело. Надо бежать домой… тьфу, не домой, а в казарму… Скоро начнется ночной налет…

«Какое мне дело до того, что Маша в Кронштадте?»

Райка вошла с умытым лицом и переодевшаяся, в длинной черной юбке и голубой кофточке, перетянутой в талии серебристым поясом.

– Совсем другое дело, – одобрительно заметил Вадим. – Хотя брюки тебе тоже к лицу.

– Ты находишь? Это Оськины штаны. А вот тебе усы совершенно не идут. Ты в них похож на опричника.

– На опричника? – удивился Вадим. – Надо же… Я-то думал, что похож на князя Серебряного.

– Скорее на его стремянного – Михеича.

– Ладно. На Михеича так на Михеича.

«Это Вальки Травникова касается, что она в Кронштадте. А мне-то что?»

– Пойду, Райка. А то скоро комендантский час. Как мама твоя поживает?

– Мама теперь военврач, в госпитале работает. Занимается послеоперационным лечением раненых. А вот и она! – воскликнула Райка, услышав шаги в коридоре.

Шаги были твердые, тяжелые. Розалия Абрамовна вошла в военной форме, гимнастерка и юбка хаки скрадывали ее былую полноту. В петлицах была одна шпала – значит, в чине капитана, или, вернее, военврача третьего ранга.

– Здравствуйте, – кивнула она в ответ на приветствие Вадима, но в следующий миг, узнав, тихо сказала: – Вадим, милый, как я рада.

Обняла Вадима, поцеловала в обе щеки. И – еще тише:

– Бедные вы мои мальчики. Какая вам выпала юность…

Когда 13 июля части 2-й дивизии народного ополчения грузились на Варшавском вокзале в вагоны-теплушки, настроение у бойцов было бодрое. Воинственное было настроение. Хоть и не успели они как следует обучиться военной премудрости. Многие впервые взяли в руки винтовку. Да и, между прочим, не всем они, винтовки, достались. Боец Сергей Якубов, бывший студент военно-механического института, заявил, что в дивизии на шестерых бойцов приходится пять винтовок.

– Откуда ты знаешь? – спросил боец Иосиф Виленский.

– Я люблю точность, – сказал Якубов. – И я умею считать.

– Трепаться ты умеешь.

– Ну это как раз по твоей части. Интеллихенция, – сделал Якубов особое ударение на слоге «хен». – Тебе вообще не винтовка нужна, а скрипка.

– А тебе, как потомку сельджуков, полагается не винтовка, а ятаган.

Якубов был потомком не столько турок-сельджуков, сколько крымских татар, но в Крыму ни разу не бывал: военная служба мотала его отца по всей стране, Сергей и родился-то в поезде, идущем из Владивостока в Свердловск. В январе сорокового года отец, достигший чина подполковника, погиб при штурме линии Маннергейма. В том же году Сергей Якубов, выдержав конкурсный экзамен, поступил в Ленинградский военно-механический. Он был, что называется, математической головой. И, между прочим, голова была, при его высоком росте и худосочном телосложении, непропорционально большая. Когда ополченцев обмундировывали, Якубову не могли подобрать пилотку – все были малы. Еле разыскали на вещевом складе округа большую фуражку б/у (то есть бывшую в употреблении), да и та сидела на якубовской голове криво.