К тому времени в основном стабилизировался и фронт группы Горохова, отрезанной за Мечеткой. Там, правда, осложнилось дело со снабжением войск: плавучий мостик через протоку Денежная Воложка, оказавшийся под перекрестным огнем - и сверху по течению, и снизу, - вышел из строя, и грузы от острова начали перевозить на лодках. Общие выводы в радиограммах полковника Камынина, находившегося в Северной группе, сводились к тому, что положение трудное, но держаться можно.
19 октября в армию поступило датированное минувшим днем обращение "Товарищам красноармейцам и командирам Сталинградского фронта", подписанное генерал-полковником А. И. Еременко. Такие документы фронтового командования, подлежавшие доведению до каждого бойца, мы не раз получали и в самые тяжелые дни, и в дни чем-то знаменательные.
В этом обращении были такие слова:
"Наши доблестные войска, защищающие Сталинград, сбили спесь фашистским мерзавцам, сорвали их планы захвата Сталинграда".
Так оценивались - лестно для нас и, я бы сказал, смело - итоги жарких боев последних дней. Помню, подумалось: не поторопились ли сказать "сорвали"? Ведь враг-то нажимать не перестал и от своих целей у Волги вряд ли отказался. Или с фронтового КП кое-что виднее?..
Пять дней, с 14 по 18 октября (или шесть, включая и 19-е, - четкую грань тут провести трудно), явились как бы вершиной Сталинградской обороны. Снова предпринять натиск такой же силы противник был уже не в состоянии. Но ясно это стало не сразу, не так скоро. Тогда мы ощутили лишь провал этого, еще не отгремевшего, но явно выдохшегося и не сокрушившего нашу армию "генерального штурма".
Что позволило и помогло его сорвать? В этом надо было дать отчет прежде всего самим себе, для завтрашнего дня. Ведь не численный же перевес - он был не на нашей стороне. И уж, конечно, не выгодность занимаемых армией позиций: остававшаяся в наших руках территория - еще более сократившаяся в глубину, разрезанная в начале штурма надвое, вся просматриваемая с захваченных в,рагом высот, - никаких выгод обороняющимся войскам не давала. Так что же тогда?..
Можно было назвать многое, без чего пришлось бы совсем туго. Помогло выстоять то, что инженерная служба и моряки Волжской флотилии обеспечили, несмотря ни на что, переправу дивизии Людникова. Помогла авиация фронта, которая самоотверженно и дорогой для себя ценой (это особенно относится к штурмовикам) поддерживала наши войска. Неоценимую роль сыграла отличная работа артиллерии, в том числе легкой, находившейся в боевых порядках пехоты, а также зенитной, бившей и по наземным целям и давно ставшей резервом противотанковой.
Все это, повторяю, было насущно необходимо, чтобы отбить штурм. Однако главным, решающим оставались стойкость и боевое упорство самой пехоты. Они и определили - в еще большей степени, чем когда бы то ни было прежде, - исход боев.
Чем дальше, тем меньше было у нас возможности для перегруппировок, для маневра. Днем, в светлое время, как правило, вовсе исключалось не только передвижение даже небольших подразделений, но и эвакуация с переднего края раненых. Стойкость сделалась понятием абсолютным, безоговорочным: нужно было удержаться там, где стоишь, или погибнуть. К этому было уже морально подготовлено и подкрепление, прибывавшее из-за Волги, - люди знали, что идут на последний рубеж, откуда пути назад нет. А вся сталинградская атмосфера укрепляла в них такой настрой духа.
Положение можно было оценить и так, что все висит на волоске. Мне известно, однако, с какой настойчивостью добивались именно в те дни бойцы и командиры, заканчивавшие лечение после ранений в заволжских госпиталях, отправки обратно в Сталинград, и обязательно - в свою прежнюю часть. Знаю, как радовался вернувшимся ветеранам командир 308-й дивизии Леонтий Николаевич Гуртьев. И, конечно, не только потому, что люди у него были наперечет. В такое время сам факт возвращения бывалого солдата или опытного санинструктора, сумевших добраться на правый берег с какой-нибудь оказией, воодушевлял их товарищей.
С чувством глубочайшей признательности сослуживцам вспоминаю обстановку на нашем КП, в штарме.
Работали фактически на переднем крае. Охрана штаба, вводившаяся в бой еще на второй день штурма, так и сидела в окопах. За четыре дня в расположении командного пункта армии, в разбитых блиндажах и около них, погибло больше тридцати человек. Не отступала острая тревога за группу Горохова, за переправы, за то, как бы не упустить что-то существенное у себя под боком, в заводском районе. Трудно было со связью, с ряда участков донесения доставлялись только посыльными, которые могли и не дойти. Но сплоченность, самоотверженность штабного коллектива прибавляли сил каждому.
С усложнением обстановки расширялись практические задачи и возрастала ответственность наших офицеров связи. Теперь еще чаще, чем раньше, по докладу капитана пли старшего лейтенанта, побывавшего там, откуда не поступало никаких других сведений, по его оценке положения принимались важные решения. И я не помню случая, чтобы кто-то из направленцев оперативного отдела подвел командование неточными данными.
Обычно их доклады по возвращении из войск выслушивал комбриг Елисеев. Но когда обстановку в том или ином квартале требовалось уточнить особенно срочно, я предупреждал Николая Сергеевича: "Офицера связи, как только явится, - прямо ко мне!"
Так предстал предо мною в один из трудных октябрьских дней старший лейтенант Анатолий Мережко - небольшого роста, худенький, с медалью "За отвагу" на пропотевшей и пропыленной гимнастерке. Медаль он заслужил в боях у Дона, командуя пулеметной ротой курсантского полка. А в штаб армии был взят совсем недавно ("Штабной подготовки почти не имеет, но общевойсковая хорошая, и человек развитый, смышленый", - отозвался тогда о нем Елисеев) и мне докладывал впервые. Не помню, на какой участок обороны, в какую дивизию он посылался. Запомнилось, однако, с какой уверенностью излагал он установленные им факты, детали обстановки. Чувствовалось, что за точность своего доклада двадцатилетний лейтенант готов отвечать головой. А чего стоило в тот день выяснить подробно положение дел на многих участках фронта, да и донести добытые сведения до КП, я знал. И как-то сразу поверилось в нового, самого молодого работника оперативного отдела, в то, что и он под стать другим, уже испытанным.
Не время было давать волю чувствам, в я не обнял, не расцеловал этого отважного парня. Просто пожал ему руку, налил немного водки из припрятанной для особых случаев бутылки, дал бутерброд из своего завтрака: "Подкрепись вот и разрешаю два часа поспать. Скоро, наверное, опять понадобишься..."
Анатолий Григорьевич Мережко стал в дальнейшем одним из лучших офицеров штаба. Менее чем через год он был уже армейским направленцем по стрелковому корпусу, а ныне - штабной работник крупного масштаба, давно уже генерал.
Говоря о штабном коллективе, я имею в виду не только тех, кто непосредственно обеспечивал управление войсками. В штабе много людей подчас незаметных, с самыми скромными обязанностями. Их работа насущно необходима, но ее не назовешь боевой в прямом смысле слова, когда штаб армии размещен "нормально" - относительно далеко от переднего края - и доступен воздействию лишь неприятельской авиации. У нас же все находилось теперь под огнем врага, в нескольких сотнях шагов от него - и штабная канцелярия, и узел связи, и кухня.
Персонал штабного медпункта (в системе фронтовой медицины это "звено" почти тыловое) - младший лейтенант медицинской службы М. И. Жевлакова и ее помощник старшина П. Т. Силантьев выносили раненых из-под минометного обстрела, оказывали первую помощь штабистам, которых удавалось извлекать из завалов. Немолодой старшина Виктор Васильевич Решетняк, делопроизводитель строевой части АХО, едва ли не каждую ночь переправлялся через Волгу с документами для штаба фронта. Самоотверженно работали наши телефонистки и телеграфистки Зоя Колесова, Нина Голубь, Валентина Волошина, Марина Вострикова, Александра Огирева, повар Мария Даниловна Пасечник, официантка столовой Военного совета красноармеец Мария Мустафинова. И многие-многие другие.
