Тем временем Агата занервничал ещё больше, не слыша ответа.

— Конечно, я понимаю, многим неприятно со мной разговаривать… Я понимаю… Я хотел бы быть полезным, я ведь могу. Могу, правда?

Его слова, его тон — всё это было настолько далеко от меня, от того, чем я являлся, что становилось не по себе. Агата дёрнулся и сжался, когда моя рука легла ему на плечо. Но я всё равно легонько сделал пару хлопков. Не ахти какой жест, но, по крайней мере, обитатель часовни понял, что его услышали и заметили.

— Здесь безопасно, — тихо проговорил Агата, растерянно моргнув. — Ночи в Ярнаме не для людей, так что если хочешь — оставайся, я буду рад…

Жаль, он не мог увидеть кивок.

***

Ночлег в этом пропахшем благовониями месте и правда оказался прекрасным. Я не помню момента, когда отключился, но вот чего точно не было, так это хламиды, которой я оказался накрыт по пробуждении. Некоторое время я на неё просто смотрел, пытаясь вспомнить, когда успел раздобыть эту тряпку, после чего из глотки вырвалось:

— Э? — простые звуки мне давались, так что выразить недоумение я смог, всполошив Агату.

— Я подумал… тебе могло оказаться холодно. На камне спится неуютно…

Это какое же жалкое впечатление я о себе производил, если даже такой как он пожалел меня? Правда новое чувство — уязвлённости — не могло перевесить удивления от самого факта проявления заботы. Это тоже было внове и очень странно.

Агата опять съёжился, даже зажмурил незрячие глаза, когда я подошёл. Но я не собирался его бить. За что? И пора было что-то делать с этой раздражающей немотой, и потому, снова неловко похлопав жителя часовни по плечу, я вернулся на место вчерашнего костерка и сообразил завтрак из оставшихся крыс. А более-менее успокоив желудок — вернулся в часовню.

— ‘Хааауо. Ыа. Нт. Шаааас… — я начинал уже откровенно беситься от неудач и слишком медленного продвижения дела, когда Агата неожиданно осмелел и подал голос:

— Что ты делаешь? Ты… хочешь говорить?

— Ыа, — резко отозвался я, заставив его вздрогнуть.

— Может тогда… я смогу помочь?

Я развернулся и увидел, как длиннорукая фигура осторожно поднялась и подошла, подволакивая тонкие костлявые ноги, после чего Агата с явным облегчением опустился на землю, вновь скрыв свой немалый рост скрюченной позой. Длинный палец указал на тонкогубый морщинистый рот с редкими зубами.

— Если хочешь, я покажу, как говорить. Это должно помочь, я уверен… Если тебе, конечно, не противно со мной общаться.

— Поаы.

Кажется, он начал привыкать к моему ответу жестом, потому что на этот раз почти не вздрогнул. Даже неуверенно улыбнулся.

Наблюдая со стороны за чужим лицом, и правда стало легче. Агата искренне старался, медленно показывая движения губ и терпеливо повторяя раз за разом. В итоге мне удалось научиться воспроизвести отдельные звуки, но потом рот совсем отказался шевелиться, так что всё, что мне удалось — вяло и невнятно промямлить:

— Сспсиб’о.

Агата щербато улыбнулся и с трудом поднялся.

— Я рад, что смог быть полезным!

И очень удивился, дёрнувшись от неожиданности, когда я аккуратно подхватил его под руку и помог вернуться на место. Благодарность мне оказалась не чужда, а этот… всё-таки человек оказал мне помощь, ничего не прося взамен. На удивление лёгкий для такого роста, я хоть и пониже, а точно тяжелее буду даже без брони.

— Спасибо… Когда ты начнёшь хорошо говорить, смогу я… узнать твоё имя?

Моё имя?

Кажется, Агата опять с этой своей удивительной чуткостью почувствовал смену настроения, поскольку после неловкой паузы почти жалобно спросил:

— У тебя же есть имя?

А я стоял и смотрел в его бельма, чётко, до холода по спине понимая:

— Нхэт.

— Прости… — дальше распинаться расстроенному жителю часовни я не позволил, вновь похлопав по плечу. Всё-таки утомительно слушать причитания, тем более когда изменить ничего нельзя. А имя… не хочу думать об этом. Голова начинает болеть.

Когда я выходил из часовни, Агата продолжал молчать. Впрочем, и мне сказать было нечего. Проще подумать, что робкое и тихое “Ты ещё придёшь?” просто показалось.

***

Сегодня я узнал наконец, что за оружие меня ранило. Называлось оно “ружьё” и стреляло теми самыми серебристыми наконечниками без древка. Кроме того, существовали его разновидности под названием “пистолет” и “мушкетон”, которые я видел и раньше, но не обратил внимания. И если топоры и пилы в руках некоторых местных были более-менее понятны, то стрелковое оружие в этом мире…

Мире?

Я потёр висок, болезненно поморщившись. Не первый раз вот так в ходе каких-то рассуждений проскакивали странные мысли, словно оговорки, обрывки чего-то, что надёжно пряталось в пустоте на месте памяти. Это раздражало.

В общем, стрелковое оружие здесь было странное. Я сполна понял его двойственность, когда в акведуках во время очередной охоты на крыс столкнулся с парочкой неправильных, при виде меня оскалившихся и открывших огонь. Так на наплечнике появилась косая вмятина, а шлем скатился с края площадки в вонючую жижу, отчего я разозлился окончательно. Конечно, их трупы мне не помогут в поисках, но хотя бы душу отвёл. И стрелять перестали. Всё-таки перезаряжается это оружие ужасно медленно. Но зато сила убойная. Не знаю даже, хорошо это, или не оправдывает…

Проведя пальцами по пострадавшему наплечнику, пришлось признать — в чём-то точно оправдывает. Попади пуля чуть иначе — пробила бы металл получше всякой стрелы.

А потом я старательно пытался выговорить ругательства, шаря в месиве отходов в поисках шлема. С одной стороны я вполне мог бы плюнуть и не пачкаться. С другой — жалко же. Какая-никакая, странная, но броня. Моя броня. Только моя, и ничья больше. Часть меня — кем бы я ни был.

Правда, держа на вытянутой руке в загаженной перчатке этот кусок металла, полностью уляпанный вонючей жижей с останками… я даже не хотел знать, чего — я уже не был так уверен, что моё упрямство себя оправдало. И, разумеется, отправился искать место, где можно было вымыть это. И самому постираться, ибо вонь я мог терпеть — но не круглые сутки, да ещё и от себя.

***

Разорённый Кейнхарст до сих пор стоял перед глазами. Последний из рыцарей Королевы даже наставницу не навестил, прекрасно зная, что добром эта встреча не закончится. Он просто надел вороний плащ, закрепляя за собой право мести, и растворился в ярнамской ночи. Он станет ужасом тех, кто посмел разрушить его дом. Палачом Палачей. Одного за другим. Пока не останется никого из этих сумасшедших фанатиков, утративших право зваться людьми.

Стал ли он сам одержимым? Возможно. Но это не заставляло Ворона Кейнхарста, уже прозванного Кровавым, терять разум. Напротив, с каждой волной горячей крови и внутренностей из очередного развороченного нутра, с каждым алым веером, плещущим из-под жадного клинка, лёд в душе только креп, звеня едва заметным холодным удовлетворением. Эйлин неправа, кровь ему не кружила голову. И никогда не вскружит.

Он в своём праве.

И сегодняшняя ночь унесёт оружием рыцаря ещё несколько жизней.

***

Я сидел на берегу узкой речушки и вяло наблюдал за тем, как полоскались в быстром течении перчатки, в которые я перед этим положил камни. Шлем был там же, тоже с камнями внутри. А я, тяжело вздохнув, принялся за чистку сапог. Это же надо было оказаться столь “везучим”, что нормальный источник воды удалось найти только за чертой города. Делать мне больше нечего — таскаться туда-сюда стираться…

А что мне делать?

От этой мысли я даже замер на миг. В самом деле, а что мне здесь делать? Все занятия вроде восстановления речи и прочих бытовых забот — конечны. Не могу же я вечно таскаться по дну города, перебиваясь крысами да мелкими ограблениями. Нет, такая жизнь не для меня. Даже просто подумав об этом, я поймал себя на том, что почти разозлился — настолько противно стало.