Я уже говорил, что в целом профессорско-преподавательский состав у нас был прекрасным. Жизнь текла строго и по-военному размеренно, хотя порой случались и курьезы, о которых и сегодня без улыбки нельзя вспомнить. Так, профессор Дубяга, начальник кафедры металлических конструкций, человек атлетического сложения, возвышавшийся на кафедре, как монумент, и постоянно что-то жевавший, — может быть, жевательную резинку, которая начинала входить в моду, — всегда свою лекцию начинал примерно так:

— Милостивые государи! На прошлой лекции, удостоив меня своим вниманием, вы терпеливо выслушали… — И далее шло краткое изложение содержания прошлой лекции.

Надо признаться, что «милостивые государи» нас каждый раз коробили, и однажды произошла сцена, весьма сходная с той, что показана в фильме «Депутат Балтики», хотя фильм вышел на экраны несколько позже: кто-то из аудитории на привычное дубягинское «милостивые государи» бросил недовольную реплику:

— Может быть, «товарищи»!

Дубяга застыл на секунду с раскрытым ртом, но быстро нашелся. Не меняя интонации, только еще более повысив голос, продолжал:

— Милостивые государи! Двадцать лет находится государственная власть в наших с вами руках. Следовательно, мы и есть с вами государи. А если не так, так кто же мы тогда есть?

Не знаю, к какому роду-племени принадлежал профессор, но предмет свой он знал превосходно и работал на пролетарское государство, как сегодня говорят, с полной отдачей.

Профессор Дубяга мне запомнился еще и по такому случаю. На экзамене по металлическим конструкциям он поинтересовался моим курсовым проектом, который до него смотрел консультант, оставивший на чертеже большой вопросительный знак. На словах же пояснил, что сомневается в прочности одного из узлов конструкции, и просил произвести дополнительный проверочный расчет. Я своевременно выполнил его требование, о чем указал в пояснительной записке к проекту, но вопросительный знак на чертеже стирать не стал, посчитав это не совсем этичным по отношению к консультанту. Дубяга же, увидев знак вопроса, подумал, что это я сомневаюсь в правоте замечаний консультанта, и спокойное до того лицо профессора вдруг стало быстро наливаться кровью.

— Что это такое? — загремел он на всю аудиторию, тыкая пальцем в чертеж. — Кто вам дал право так бесцеремонно обходиться с замечаниями консультанта?

Я молчал, ничего не понимая, а Дубяга все больше распалялся.

— Вон отсюда! — наконец закончил он свой трубный монолог, и мне ничего другого не оставалось, как отправиться с объяснением к начальнику курса. Тот меня внимательно выслушал и, позвав с собой, направился к аудитории, где шли экзамены. Я остался в коридоре, а начальник курса пошел к Дубяге. Не знаю, о чем они говорили, но через несколько минут в аудиторию позвали и меня.

— Что же это вы, милостивый государь, не объяснили сразу, кто поставил этот жирный вопросительный знак? Какой же вы после этого командир, если не сумели перекричать меня, старую развалину? Давайте сюда вашу зачетную книжку. И получайте свою пятерку. Предмет вы знаете отлично, но тушуетесь, милостивый государь, тушуетесь, — сказал Дубяга на прощание.

Хорошие деловые отношения сложились между нашей академией и Московским институтом иностранных языков. То обстоятельство, что по своему составу академия была мужским учебным заведением, а институт — женским, не мешало, а, наоборот, укрепляло шефские связи между нами. Мы помогали студенткам осваивать программные премудрости военного дела, а они нам — иностранные языки, среди которых ведущее место занимал немецкий.

Насколько я помню, эта взаимная шефская связь не оформлялась никакими официальными договорами, и тем не менее количество документов о таком шефстве, в виде брачных свидетельств, росло довольно бурно.

На высоком научном уровне находилось в целом преподавание дисциплин социально-экономического и философского цикла. Например, итоговая лекция по курсу марксистской философии, прочитанная профессором Б. А. Богдановым, закончилась под бурные аплодисменты аудитории. Но были, к сожалению, примеры и другого рода. Исторический и диалектический материализм, история партии и другие политические науки преподавались нам в основном осужденным ныне методом начетничества, проявлявшимся в стремлении к неумеренному цитированию классиков марксизма-ленинизма. То ли происходило это из-за боязни не то сказать (а времена тогда были суровые), то ли отсутствовали собственные мысли, но лекции чаще всего сводились к длинной цепочке цитат в определенной смысловой последовательности. На экзаменах нам задавали обычно такие вопросы:

— А вы не припомните, что по этому поводу сказал товарищ Сталин?

Почему-то Маркса, Ленина и Энгельса, в частности его военные труды, вспоминали реже.

Такая методика, по установившемуся мнению, должна была сделать из нас знатоков марксизма. На самом же деле мы тратили уйму времени на зубрежку, не всегда постигая смысл произведений.

Был еще один предмет, о котором не могу не сказать: минно-взрывное дело. Серьезность предмета требовала и серьезного отношения к нему. И только в годы войны выяснилось, что, несмотря на все почтение к данной дисциплине, наши знания оказались далеко не на том уровне, который требовался. Действительно, мы изучали отечественные противотанковые и противопехотные мины да взрывные (подрывные) работы, широко применяющиеся при рытье котлованов, карьеров и т. п. Минно-взрывную технику нашего вероятного противника мы не знали. Этот пробел пришлось восполнять на практике на полях сражений Великой Отечественной войны. И платить за него кровью.

Лишь в теории изучались и вопросы маскировки, хотя, на мой взгляд, мы могли бы заниматься этим и в лагерях. На старших курсах летние лагеря сменились производственной практикой в составе тех или иных военно-строительных организаций, где мы выполняли обязанности прорабов, техников, инженеров.

Занятия в академии подходили к концу, а мы еще не знали профиль своей специальности. Сначала наш курс являлся частью факультета военно-промышленного строительства, затем ему придали архитектурное направление, потом из нас решили все же готовить инженеров-фортификаторов. Из-за этих перепрофилировок мы явно потеряли в военной подготовке, зато приобрели более широкие и довольно основательные познания в строительном деле. Это было совершенно не лишним, в чем мы скоро получили возможность убедиться.

Выпуск нашего курса должен был состояться летом 1940 года, но 1 сентября 1939 года фашистская Германия напала на Польшу. Началась вторая мировая война. В ноябре 1939 года разразилась советско-финляндская. Программа нашей учебы была уплотнена.

Нельзя сказать, чтобы советско-финляндская война 1939–1940 годов поначалу как-то особенно взволновала нас. Когда получили известие, что Финляндия 30 ноября объявила войну СССР, многие восприняли это с улыбкой: куда ей, дескать, против нас. Но положение оказалось серьезней, чем мы, да и не только мы, предполагали. Тяжелые бои развернулись на Карельском перешейке, где войска нашей 7-й армии застряли около главной полосы линии Маннергейма. В конце декабря на Карельском перешейке к 7-й армии добавилась 13-я и из них 7 января 1940 года был образован Северо-Западный фронт, которым командовал командарм 1 ранга С. К. Тимошенко. Войска стали тщательно готовиться к наступлению и в феврале после мощной артподготовки в ожесточенных трехдневных боях прорвали первую полосу линии Маннергейма.

Слушатели академии хотя и не видели этой линии, но знали, какой мощный укрепленный район она собой представляла. Появились и первые рапорты с просьбой об отправке на фронт. Командование всем наотрез отказало: надо окончить академию, а там и без вас управятся. Тем не менее экзамены были передвинуты на начало 1940 года, причем до последнего дня мы толком не знали, какими они будут: то ли одни госэкзамены, то ли защита дипломного проекта, то ли все в совокупности. Сначала объявили, что в феврале состоятся государственные экзамены по фортификации и иностранному языку. Только взялись за подготовку — другая новость: часть слушателей вместо госэкзамена по фортификации будет защищать дипломный проект.