— Что? Кто ждет? — спрашивал Кунцевич. — Генерал?

Мгновенно оделся, сказав, что только вернулся из поездки но частям и страшно устал.

В ординаторскую он вошел первым. Генерал начал с нагоняя:

— Я сегодня объездил все медицинские подразделения, вплоть до батальонных медпунктов. Много беспорядков. Вы руководите подчиненными или нет?

— Все у нас в порядке, — попытался возразить дивизионный врач.

— А простудные заболевания? Это что, нормальное явление?

Кунцевич не нашел ничего в свое оправдание и напомнил, что он не имеет опыта руководства, до войны был старшим преподавателем кафедры биохимии Военно-медицинской академии…

— Нечего ссылаться на отсутствие опыта, — сказал генерал. — Я тоже служил в академии. Так вы способны справиться со своими задачами?

— Нет, — едва слышно ответил Кунцевич.

— Хорошо. Я поставлю вопрос об отстранении вас от занимаемой должности и возвращении на преподавательскую работу, но пока требую: наведите порядок! Если нужно, обращайтесь, поможем… У меня все.

Барабанов встал из-за стола.

— Товарищ генерал, ужин готов, — сказал Крыжчковский. — Останетесь поужинать?

— Спасибо, мне некогда, — отрубил Барабанов и, попрощавшись, вышел. Через минуту его «виллис» отъехал от здания школы.

В ординаторской долго было тихо. Кунцевич не скрывал своих переживаний. Конечно, не совсем удобно было получать нагоняй на глазах у подчиненных, но он, видно, еще не осознал, что является нашим начальником, и остался в душе преподавателем — мягким, умеющим в спокойной форме объяснять материал, обладающим чувством юмора, но не научившимся повелевать и требовать.

Успокоившись, Кунцевич приказал составить списки всего, что необходимо батальону, а потом как бы подвел итог:

— С простудными заболеваниями надо, безусловно, кончать. В этом генерал прав!

Мы бросили на борьбу с эпидемией все силы, но она поддавалась медленно. Мне пришлось, как и многим нашим врачам, несколько раз побывать в Дерюгине в целях оказания практической помощи госпитальному взводу. Однажды я отправился туда, чтобы осмотреть прооперированного тяжелораненого офицера и навестить бывшего своего сослуживца врача Бориса Губчевского. Этот поход запомнился особо…

Раненый лежал в помещении заводоуправления, в небольшом двухэтажном здании. Туда я и направился в первую очередь. Когда оставалось до него около сотни метров, услышал выстрелы. Звякнув, вылетели стекла на первом этаже. Я побежал вперед, толкнул дверь и оказался в коридорчике, который заполнили раненые.

Попытался выяснить, что случилось. Мне молча указали на одну из палат. Заглянул туда и увидел лежащую на полу Таню Горюнову. Возле окна боролись двое. Борис Губчевский — его я узнал сразу — пытался удержать бившегося в сильном возбуждении того самого тяжелораненого офицера.

— Да помогите же! — кричал Борис. — Надо успокоить его!

В палату вбежали санитары и уложили раненого на койку, я же склонился над Татьяной.

— Я жива? — спросила она, приоткрыв глаза, и тут же пояснила, указав на офицера: — Он стрелял в меня.

Оказалось, что тяжелораненый неожиданно в бреду стал подавать какие-то строевые команды, кричал, что его атакуют гитлеровцы, а потом выхватил пистолет и стал стрелять. К счастью, в таком состоянии он не мог прицелиться. Первой вбежала в палату Таня Горюнова. Офицер выстрелил в ее сторону, и она упала, потеряв с испугу сознание.

Пистолет отобрал подоспевший Борис Губчевский, который лежал в другой палате.

Меня удивило, каким образом у раненого оказалось оружие. Позднее выяснилось, что пистолет принес офицеру кто-то из его бойцов. Он сунул под подушку командирскую сумку, в которой и находилось оружие. Пистолет был в разобранном виде, но раненому не составляло труда собрать его — за время службы движения пальцев рук были доведены до автоматизма.

Хорошо, что не случилось беды.

На следующий день командир медсанбата собрал нас на совещание и еще раз напомнил о правилах внутреннего распорядка, и прежде всего о хранении оружия.

— Вы знаете, в каком состоянии поступают к нам люди. Иные в шоке, а иные чрезмерно возбуждены. Разве можно допускать подобную бесконтрольность? Потрудитесь интересоваться, что приносят раненым их сослуживцы.

16 марта утром в медсанбат доставили сразу двенадцать раненых. Я был удивлен — ведь давно уже было тихо на передовой.

— В разведку ходили, — сообщил санинструктор, который сопровождал группу. — Троих вот пришлось с нейтралки выносить. Состояние тяжелое. Долго пролежали. Помощь всем оказана, насколько было возможно.

Бригады приемно-сортировочного взвода приступили к работе. Я же решил осмотреть тех троих, что пролежали на нейтральной полосе.

Первым на стол положили гвардии рядового Машукова. Далеко не каждого из своих пациентов удалось мне запомнить по фамилии, но этот врезался в память особо.

— Сквозное пулевое ранение левого плеча с обширным повреждением мягких тканей и плечевой кости, — прочитал Василий Мялковский в карточке, с которой прибыл солдат. Но я уже заметил более серьезные симптомы. У раненого был значительный отек плеча. Бронзовый оттенок кожи, которая как бы лоснилась, говорил о том, что налицо анаэробная инфекция.

Я отвел в сторонку находившегося в операционной Воронцова и сказал:

— Этому нужна срочная операция. Началась гангрена. Займись остальными ранеными.

Подошел Константин Кусков, поинтересовался:

— Что ты будешь делать?

Я пояснил. Кусков слушал внимательно. Ему еще не доводилось встречаться с подобными случаями. И вдруг он попросил:

— А можно мне попробовать? Надо же когда-то начинать и такие сложные операции?

Я задумался. С одной стороны, в данный момент не было необходимости поручать молодому хирургу такую операцию, ведь свободными оставались и более опытные. С другой стороны, учить-то молодежь нужно, а обстановка для учебы именно потому, что нет большого потока раненых, самая благоприятная — можно всегда подсказать, прийти на помощь. К тому же Кусков не так уж и неопытен.

Подумал я и о том, что уже через некоторое время, когда начнутся боевые действия, Кусков может оказаться в обстановке, при которой ему придется оперировать без помощи и без подсказки, возглавлять хирургическую бригаду. И я согласился, но потребовал, чтобы он рассказал мне порядок проведения операции. Только после этого допустил к работе, сам стал его ассистентом.

Начал Костя уверенно, и вмешиваться мне не приходилось. Но в самый напряженный и ответственный момент, когда все зависело от аккуратности и четкости движений, скальпель, неловко зажатый в руке, скользнул в сторону. Он мог перерезать у раненого артерию, и я почти автоматически подставил свой палец. Брызнула кровь. Кусков отпрянул от стола и замер. Было слышно, как глухо стукнул об пол выпавший из его руки скальпель.

Я быстро снял перчатку, попросил обработать рану раствором сулемы и спиртом с йодом. Затем, снова надев перчатку, велел Косте продолжать работать. Однако он никак не мог выйти из оцепенения, и в таком состоянии доверять ему операцию было просто нельзя.

— Будешь мне ассистировать, — сказал я ему и сам взялся за скальпель.

После операции я попросил ввести мне дозу поливалентной противогангренозной сыворотки. Однако уже через полтора часа в ране появилась острая боль. Было ощущение, будто что-то распирает кисть. Начался отек.

Меня уложили в небольшую комнатку возле малой операционной. Маша Морозова принесла термометр. Температура упорно повышалась. «Спокойно, только спокойно, — говорил я себе. — Надо решить, какой метод лечения избрать, чтобы спасти руку». Попросил ввести дополнительную лечебную дозу противогангренозной сыворотки, постоянно держать пузырь со льдом на предплечье и принял сульфидин. Но и это не помогло. К вечеру отек распространился и стал подбираться к верхней трети предплечья. Боль усилилась. Температура поднялась до тридцати девяти градусов.