Любил Николай Васильевич пустить пыль в глаза. Оденется попугаем, - бархатная жилетка, кок наверх, галстук небывалой расцветки, - и отправляется на проспект.

Потому-то он и называл Невский витриной, что не раз на этих просторах демонстрировал себя.

Не прятался в шинель, как его бронзовый однофамилец, а резво помахивал тросточкой и тихонько напевал.

Как сказано в его повести? «… вышел на улицу живой, бойкий, по русскому выражению: черт ему не брат. Прошелся по тротуару гоголем, наводя на всех лорнет».

Трудно не заметить крохотную развеселую фигурку ровно посредине второй фразы.

Сначала подумаешь: да это он! А потом все же решишь: нет, скорее, его двойник.

Гоголь с удовольствием описывал всяческие отражения, но в жизни их сторонился. Чуть не вздрагивал, заприметив на ком-то свой галстук или жилет.

Чертыхнется, назовет шельмецом. Что бы им подражать «Вечерам на хуторе», так они принялись за его одежду.

И все же помашет рукой. Улыбнется, всем видом изобразит узнавание.

На том и успокоится. Пусть не Гоголь, а гоголек. Хоть и не родственник, но и чужим не назовешь.

Так и майор Ковалев только увидел молящегося чиновника, как сразу в голове мелькнуло: брат мой! нет, больше чем брат… Нос!

Стоило в начале девятнадцатого века одному человеку пройтись Гоголем, как уже в середине двадцатого появился Пушкин.

Мало того, что бакенбарды и тяжелая трость, но еще смуглая кожа и толстые негритянские губы.

Не все признали великого поэта. Пошел слух, что это актер, сбежавший со съемочной площадки «Ленфильма».

Смущало то, что побег затянулся. Появился бы раз или два, а то каждый день с ним встречаешься.

Вот он томится у стенда с номером «Правды». Затем выкинул руку, в точности так, как на картине «Пушкин на лицейском экзамене», поймал такси.

А чему тут, собственно, удивляться? Ведь к появлению Онегина ленинградцы отнеслись с явным интересом. Наизусть заучивали поэму некоего Хазина, описавшего прогулки этого героя по Ленинграду.

Потом Онегину указали на его место. Заодно досталось и Пушкину. Для чего он без всякого на то разрешения смущает горожан! Раз герою запрещено прогуливаться, то и автору, конечно, тоже.

Все могло закончиться иначе, не вмешайся Значительное лицо. Очень уж ясно ему представилось, как после Онегина с Пушкиным вдруг явится Евгений из «Медного всадника».

Чего у начальников в избытке, так воображения. Мы с вами видим то, что есть на самом деле, а они - то, что должно произойти.

Сразу обрисовался человечек, чуть не с кулаками прущий на медного истукана. Что говорить, ситуация нештатная. Пусть обойдется без ущерба хозяйству, но шума будет не избежать.

Только был дан сигнал, сразу приступили к наведению порядка. Как обычно, начали с писателей, а потом взялись за призраков и миражи.

Может, Пушкина и не арестовали, но уж точно постригли, низвели до одного из атомов уличной толпы. Бог весть куда он теперь направлялся, с кем сталкивался, как отлетал в сторону, и - вновь возвращался на свою орбиту.

Несмотря на озабоченность начальства, исторические персонажи не перевелись на наших улицах.

После Пушкина вдруг явился Николай II. Тут тоже сходство было разительное: борода, усы, взгляд строгий и в то же время отеческий.

Возможно, из соображений конспирации император носил не полковничью форму, а старое потрепанное пальто.

Когда милиционеры просили его показать документы, они вряд ли вспоминали Гоголя. Уж, скорее, его персонажа, Черта в ступе.

А как тут разберешься без Николая Васильевича? Опять открываешь его том. Вот он, этот абзац. Всего несколько строчек, а тема исчерпана до конца.

«Чепуха совершеннейшая делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия: вдруг тот самый нос, который… наделал столько шума в городе, очутился, как ни в чем не бывало, на своем месте».

То-то и оно, что «на своем месте». Таково свойство фантома. Он ищет где хочет, возникает то в одном, то в другом конце города. Быстро появился, и сразу исчез. Едва где-то видели бакенбарды Пушкина, бороду Николая Второго, нос майора Ковалева, как их след простыл.

Прохожие в эти минуты не протирали глаза, а только переглядывались лишь потому, что рядом с Адмиралтейством проще представить Пушкина или Онегина, чем какого-нибудь слесаря третьего разряда.

Кстати, уже в те отдаленные времена найти слесаря в нашем городе было сложнее, чем повстречаться с миражем.

Иногда Петербург-Ленинград превращается в Венецию в ее карнавальные дни.

Не только разные тени промелькнут то тут, то там, но и улицы преображаются.

Были, к примеру, Воскресенский и Сергиевская, а стали бывший Воскресенский и бывшая Сергиевская.

Казалось бы, просто перемена вывесок, а смысл принципиально иной.

И улицы во многом другие. Хоть и дома те же, но жителей совсем не узнать.

Слово, действительно, не воробей. Не придашь вовремя значения, а потом будет поздно.

Бывает, и фраза как с цепи сорвется. До поры до времени занимала скромное положение внутри абзаца, а вдруг превратилась в палочку-выручалочку.

То одно объяснит, то другое. Казалось бы, ну при чем тут это, но всякий раз получается к месту.

Вот, к примеру, такое высказывание. Сперва оно выглядело странным изгибом ночной фантазии, но потом все окончательно прояснилось.

«… когда весь город превратится в гром и блеск, - писал Николай Васильевич, - мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».

Кстати, Достоевский тут кое-что уточнил. Значит, время двигалось, а ощущения были столь же мучительными. Оставалось только выяснить: «… как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе этот гнилой, склизкий город…»

Так все и получилось. И нескольких десятилетий не прошло, как Петербург оставили его обитатели, а затем куда-то испарился он сам.