— Ты, стало быть, зачинщик?.. — заерзал Серапион, подымая правую седую бровь и щуря мутный глаз. — Когда так, то скажи, прок-то какой?.. Из битвы-то польза какая, а?..

— Тебе все пользы! Нам правда дорога, а не польза… За душу свою мы будем стоять!.. За души ближних!.. Так ли?..

— Не так, постой…

Но зашумела, замахала на странника руками, похмелев вдруг, буйная братия:

— Разить нечисть — и все тут!..

— Нечисть?.. Вы сами — нечисть! — встал вдруг Серапион. — А к нам придут доподлинные анархисты… И я уничтожу с ними Бога!.. Я сам теперь Бог!.. Аз есмь Альфа и Омега…

— Антихрист ты… — дикие, разъяренные, подхватившись, закрякали по углам мужики, закрутили головами свирепо.

Темнолицый, мутноглазый Серапион никого не пускал в свою келью. Многие говорили, что в келью Серапиона часто кликуши ходят на совет, потому-то она и была для братии закрыта, и старик по неделям там пропадал, не показывая глаз.

А теперь это было и к лучшему: Гавриил, собрав мужиков окрестных деревень, укрепил обитель. Понарыл за обрывами и стенами рвов и ям, поперетащил сюда загорожи, пообколол выступы обрывов. Оставалось только завалить гранитом-камнем подходы к горе, над чем и старалась братия, а больше всех — Гавриил.

За старой каменистой оградой, в ельнике, как-то обглядывая лесные проходы, встретил Гавриил молодую женщину во всем черном, с серыми, грустными и дикими глазами, в черном покрывале. Должно быть, она тут подстерегала его, потому что еще издали, завидев его, побежала к нему, мелькая между елей, навстречу. А потом, подойдя к нему почти вплотную, схватила его огромную руку, погладила ее нежно-доверчиво:

— Я измаялась… — вздохнула она. — Вы меня не проводите?.. до кельи… старца… Серапиона…

Глаза ее подернулись томной поволокой, голова склонилась на плечо высокому светлоглазому кормчему.

— А вы кто будете? — слыша какой- то странный звон и нытье в сердце, держал Гавриил приникшую к нему женщину в черном. — Я вас впервые вижу… Не упадите, осторожнее…

— Я — несчастная… Все мы несчастные… Мы — анархисты… Разоряем монастыри, церкви… Уничтожаем Бога… Нас призвал ваш… странник этот Серапион… Идемте все за нами!.. За мною!.. Я сею раздор… Радуйтесь.

— За… тобой?..

— Д-а!.. Страшное что-то чую я… Беды идут… А-а!.. — подняла она глаза, детские, дикие, улыбнулась, подставила полураскрытый жаркий рот. — Целуй!.. Конец свету!..

За всю свою светлую, богатую солнцем и радостью жизнь впервые услышал Гавриил, охмелев, стук горячего, дикого женского сердца, нежный прерывистый шепот, узнал, что такое жар и трепет поцелуя. В сердце его, пьяном страстью, звенело и гудело, он одно только знал, что он тут не виноват, разве виноват лист, упавший в костер? Но так кормчий и не понял все-таки, женщина это или дьявол. Только люто сладки ему были ее торопливые ласки, дрожь и огонь щек, а тут же и хватало за сердце: зачем ей нужен был старик?

— Вы шли… к Серапиону?.. — Гавриил сжал ее всю, как бы мстя за что-то обидное и горькое. — Зачем вы шли к нему?..

— A-а!.. Я знаю все… Я кликуша… Ты — будешь главенствовать над толпой… А старик сгорит… и я сгорю… я знаю, кто такой ваш… старик… я его люблю… И тебя… — билась в тоске женщина у ног Гавриила.

И они, сплетшись горячими и дрожащими руками, кружились в нескончаемом больном поцелуе, безумствуя, и страстный, дикий шепот любви смешивался с шелестом хвои…

А под обрывом ухала братия, грохотали камни, стонала земля, чуя кровь…

Шел отдаленный гул и треск выстрелов, как будто целые каменные горы дробились и падали друг на друга.

Птицы, звери и люди, обезумев, прятались в пещеры, вблизи же прямо неслись в огонь и гибли.

В красном дыму, точно в крови, плавало солнце. Под ним жутко и хищно жужжали, кружась над добычей, орлы. Как черные факелы, пылали села. Но, точно звезды на земле, все так же цвели цветы.

А в Нагорном скиту торжественно гудели клики и гулы. Обитель захватывали уже бури, ужасы и дерзновения, и любы ей были бедные человеческие сердца — языки надмирного огня. Бог положил предел силе солнц, но не положил предела силе человеческих сердец. Страшно Творцу глядеть на разрастающийся непобедимый пламень, брошенный им в человеческое сердце…

Даже в обители цветов, вер и тайн заговорили языки бездн и открылась радость в ужасе…

Собирались вереницы расслабленных, калек, убогих, слепых, прокаженных, растерзанных жизнью и роком. Толпы разоренных мужиков, двигаясь с дробовиками, косами, вилами, самодельными копьями, охваченные глухим огнем ненависти, засаживались за валами и бойницами и ждали…

Ночью, когда грохот выстрелов, подойдя уже к ущельному лесу, слился с гулом деревьев, в сумрачной старой молельне, запруженной толпой, Гавриил, потрясая древние своды, как власть и благодать имеющий, бросил исступленный и вдохновенный клич, клич солнца, любви, ненависти, огня:

— Враг близко… Братия!.. Лучше смерть, чем рабство… Мы не трогали никого… нас невесть за что жгут и разоряют… Ненавидьте же! Только тот любит, кто ненавидит… Мы сами… анархисты!.. А хулиганов нам не надо!..

Мужики, теснясь под душными, низкими сводами и давя друг друга, тянулись к кормчему изможденными лицами и подхватывали радостно:

— Умрем, а не отдадим Нагорного скита!..

— Не слушайте его, рабы Божии!.. — взвизгнул, высунув из двери голову, позеленелый Серапион. — Я — старик… и… я запрещаю его слушать!.. Мы должны поднять бунт против Бога!.. Чтобы небу было жарко!.. Довольно мы натерпелись — уничтожим начальство! Бога! Веру!.. Будем вольными атаманами!..

Но братия, обступив Гавриила тесным кольцом, кричала, грозя Серапиону:

— Говори, брат Гавриил! Будем слушать!

— Рабы Божии… Какие мы рабы?.. — спрашивал Гавриил. — Разве Господу угодно рабство?.. Довольно!.. Лицемерам место в пещере, а не на солнце… Мы, братия, сами будем править собою… Не надо нам указчиков!..

Тревожно металась братия. А Серапион, торча в дверях, угрюмо перебирал четки, супил седые брови. В тусклом свете свечей темные колючие глаза его вспыхивали медленными искрами. Но вот он, как бы вспомнив что-то, стукнул посохом и прохрипел:

— Бунтовщик!

В страхе отскочил вдруг за балдахин и уже оттуда, скаля гнилые зубы, брызгал желтой слюной:

— Даже и дьявол не возмутил бы так братию… как ты ее возмутил… Ты… исчадие ада!..

— Да! — потрясал Гавриил громовым голосом молельню. — Дьявол только мутит… А мы возмущаем… мы ревнуем о вере, о чистоте души… Кто стал бы раздувать огонь, брошенный Богом в сердце человека, если бы не мы, возмутители?…

Частокол костлявых загорелых железных рук, вытянувшись, повис над предамвонной решеткой, грозя Серапиону смертью:

— Разорвать Антихриста!..

Но Гавриил крикнул:

— Идите на ограду!..

Грозным шквалом загудела и заклокотала в вечерней, скупо освещенной, молельне, ища выхода, ярая толпа.

Серапион метался по молельне с какой-то тяжелой сумкой под полой рясы, маялся: некуда было выйти.

Вдруг он, выглянув из за двери, остановился: в сумраке, облитая светом лампад, грустная стояла Несчастная с раскрытыми дикими серыми глазами-провалами — кровь его и любовь, жертва и радость…

Темный строгий плат обхватывал ее туго. Женщина дышала глубоко и часто. Из за колонны Серапион не сводил с нее глаз.

А она все крестилась, потом же, протиснувшись, поднялась вслед за другими к кормчим. Поцеловала, как и все, руку Гавриила и вдруг упала на колени: