Но засуха продолжалась по-прежнему.

Солнце жгло, палило, сушило, мужики ходили, как тени, с тупыми взглядами. Однажды, в праздничный приезд священника, толпа худых, истомленных мужиков окружила его.

— Помира-а-ем! — раздался жуткий гомон.

И они еще теснее сжались вокруг священника.

— Что будем делать, батюшка… беда! Прогневили, видно, Господа-Бога…

— Прогневили, старички, — подтверждал священник, — молиться надо.

— Молимся!

— Еще усерднее надо молиться, со слезами и воплями… и крестными ходами.

— А что вот, батюшка, старики промеж себя говорят… правда, что ли?

— Что же?

— От колдуна быдто это?

И толпа оживилась.

— От колдуна… вестимо, от колдуна! Темный на нас засуху наслал, вот который прошлую зиму без покаяния-то помер. Это он!

— Он! Кому же больше?

— Больше некому!

Батюшка удивился и задумался.

— Оно, конечно… была когда-то, — заговорил он, — андорская волшебница, а также и Симон-волхв, который от земли на воздух поднимался и мог чудеса творить. Однако, все сие с попущения Господня и может молитвою уничтожаться. Даже бесы изгоняются молитвою и постом. Засуху же и прочие беды Господь посылает в наказание за грехи людские… и потому надо молиться и терпеть.

Толпа жалостно вздыхала.

— Вестимо, за грехи наши Господь наказует?..

А священник протянул руку и пошевелил пальцами.

— Вы же мне, все-таки, чего-нибудь насыпьте!

По отъезде священника толпа не расходилась, люди стали всерьез совещаться.

— Вестимо, оно… Господь, — говорили старики, — а старые-то люди не зря слово молвили про колдунов-то…

— А то…

— Знамо, не зря!

— Не миновать нам, старики, что-нибудь о колдуне удумать.

— Что удумаешь-то?

— К Халимонычу надо идти, он человек умственный.

— Вали, старики, к Халимонычу!

И вот опять собрались мужики у избы Халимоныча, как в ту памятную ночь. И, как тогда, Халимоныч нашел выход.

— Я знаю, — сказал он, — что деды наши делывали. То и мы сделаем. Ступай, старики, по домам, а как ночь, около так первых петухов, собирайся к околице с заступами. Тяжело ему, ребята, в могилке лежать, потому могилка, как ни на есть, дело православное… Мы его и выкопаем!

— Опосля-то што же?

— А там удумаем. Только дело это в тайности держи!

…Наступила июльская ночь.

И уже время близилось к полночи, а воздух был еще раскален и душен, от всех предметов во тьме исходило, казалось, жаркое дыхание. Словно стонали во сне во дворах животные. Мириады звезд высыпали в темном небе и в их таинственном свете по тихой улице бесшумно скользили людские тени, одна за другой направляясь к околице. Скоро там собралась большая толпа мужиков, вооруженных заступами и лопатами, словно готовая к сражению с каким-то неведомым врагом. Послышался скрип телеги и ленивое пофыркиванье лошади. Телега подъехала вплотную к толпе и с нее раздался знакомый голос Халимоныча.

— К могилке, старики!

Толпа окружила подводу и медленно направилась по дороге к погосту. Шли и разговаривали о домашних делах, а главной темы почему-то избегали. Но вот нелепо вырисовались в темноте кресты. Телега остановилась у заросшей бурьяном и полынью канавы. Как тени мертвецов, бесшумно скользили мужики по тихому погосту меж покосившимися надмогильными крестами, пока не подошли к одинокой, бескрестной могиле.

Халимоныч безмолвно был признан распорядителем.

Ждали его слова.

— Копай! — сказал он.

И началась спешная работа, застучали заступы и лопаты.

В жутком молчании рыли мужики, вздрогнули и остановились, когда глухой звук издала крышка гроба. В том же молчании осторожно вынули они из могилы гроб и почти уронили его и, тяжело дыша, отпрянули, когда в нем что-то как бы пошевелилось и застучало.

— Неси! — чуть слышно скомандовал Халимоныч.

Дрожа и крестясь, навалились мужики на гроб всей толпой и, обхватив его, понесли. В таинственном мерцании звезд двигалась эта процессия между надмогильными крестами.

У телеги Халимоныч скомандовал:

— Взваливай!

Гроб поставили на телегу.

И опять в нем что-то пошевелилось и глухо застучало.

— Опосля што же? — прошептал кто-то.

— К болоту его теперь, — распорядился Халимоныч, — там ему место, пущай успокоится. И кол в него осиновый вобьем, как деды наши в стары годы делывали.

— Осина-то у нас не растет… березовый, ништо?

— Старые люди говорят: осиновый сподручнее, потому Иуда на осине повесился.

— Где же взять-то? Березовый сойдет.

И вот Темный еще несколько верст продолжал свое земное странствование до глухого вонючего болота, где втиснули домовину с молчаливым мертвецом в жидкую топь и забили березовым колом… Только темная ночь видела это, удушливая июльская ночь, но она была безучастна и молчалива. Выдали тайну впоследствии сами же понуровцы, проболтавшись на базаре от радости, что вскоре же после «колдовских похорон» пошли большие дожди и хоть кое-что спаслось от засухи.

Возникло дело, открыли виновных…

Некоторые отделались отсидкой, а Халимоныч и двое других ушли в Сибирь…

(Рассказы дяди Ипата)[44]

Посреди необозримого поля высится зеленый, пологий курган, увенчанный белою, стройной березой, грудь-о-грудь с темною, стройной сосной.

Вот что сказывал мне дядя Ипат об этом кургане:

— Было это еще при господах. Перевел барин в новгородские свои поместья целых четыре деревни, а на их место чухну посадил. Арендаторов.

Тяжелое было тогда время. Чухна быстро полюбилась барину, и — было за что: где до чухны болота стояли, зазеленели луга да пашни; где волки, барсучье да медведи, только и живья было, — застукали по стволам топорики, протянулись просеки, застучала телега, рассыпая по рытвинам крупные сосновые поленья.

Хорошо было барину за чухной, да нам накладно. Шаг шагнешь, слово молвишь, — все тебе чухной в очи тычут.

И порешили мы тогда всем миром: с чухной — ни слова, в чухонские деревни — ни ногой. Девкам нашим с чухонскими парнями — не знаться, а ежели придет к нам чухонский парень да накроем, — бей, не робей: весь мир в ответе!

И была у нас тогда одна девка. Авдотья. Девка ладная — белая, здоровая, да и работница, тоже — не из последнего десятка. И слюбилась та девка с чухонским парнем.

Узнали ребята, зачали пытать:

— С кем, мол, Авдотья, по рожьям путаешься? По загуменьям ночи прогуливаешь с кем?

Ни гу-гу девка!

Однако, узнали ребята: и парня как зовут, и где сходятся, и где, следственно, накрыть их можно. (А звали того чухонского парня Карлой. Больно ладно, пес, на скрипке играл, тем и заполонил девку.)

Узнав, — в засаду сели. А сев в засаду, в тую же ночь и накрыли голубчиков, посередь зеленого поля, у глыбокой канавы. Там и порешили с ними. Там и закопали.

И выросла на том месте, на Авдотьиной могиле, береза, а рядом сосна выросла. Стоят посередь зеленого поля, жмутся друг к другу, грудь к груди, будто шепчутся, обнимаючись, Карла с Авдотьей.

Звали того парнишку Гришкой, и ходил он у деда Савелья в подпасках второй год.

Вот однажды погнал он овец к Лисьим Норам, идет, бичом щелкает, да вдруг почудилось ему, будто в лесу овца бячит. Бросил парнишка стадо, пошел в лес: точно, — бячит. Зачал кликать — нейдет.

— Экая, — говорит парнишка, — овца шалая! Ты ее, как добрую какую, кличешь, из лесу вывести хочешь, а она — на вот тебе! Ну да постой: у нас долго не нагуляешь!

Бродит парнишка по лесу, шарит овцу, кличет — нейдет, перестанет кликать, а она тут: и голос подает и листьями сухими шуршит: тут, мол, я, за этим вот бугорочком!

И бродил так парнишка, не много, не мала, — до самой полуночи. А настала полночь, плюнул: где, мол, ее теперь найдешь? Из-за нее, из-за проклятой, все стадо порастеряешь. И то, поди, разбрелось невесть куда: ищи теперь да свищи!