Благодаря своим корням и манерам Винка служила живым воплощением всего, что Пьянелли ненавидел: он считал ее папенькиной дочкой из американского высшего буржуазного общества и наследницей элитарных духовных традиций, обожавшей греческую философию, кино Тарковского и поэзию Лотреамона[37]. А еще – неземной красоты кокеткой, не живущей в реальном мире, а витающей в облаках. И, наконец, девицей, которая по-своему – невольно и неосознанно – презирает парней.

– И это не произвело на тебя никакого впечатления, черт возьми? – вдруг окликнул меня он.

– Все это было давно, Стефан.

– Давно? Но ведь Винка была твоей подружкой. Ты же души в ней не чаял, ты…

– Мне тогда было восемнадцать, я был совсем мальчишкой. И уже давно все забыл.

– Не держи меня за дурака, художник. Ничего ты не забыл. Я же их читал, твои романы, – Винка там везде и всюду. Ее можно узнать в большинстве твоих героинь!

Он начал мне надоедать.

– Дешевая психология. Достойная астрологической рубрики в твоей газетенке!

Мы заговорили на повышенных тонах – Стефан Пьянелли был точно на иголках. Глаза его неистово сверкали. Винка свела его с ума, как и многих до него, хоть и по-своему.

– Можешь говорить все что угодно, Тома. Но я собираюсь вновь взяться за это дело, и на сей раз серьезно.

– Пятнадцать лет назад ты уже сломал на нем зубы, – заметил я.

– Когда нашли деньги, все изменилось! Как по-твоему, что скрывается за эдакой кучей наличности? Лично у меня на этот вопрос есть три возможных ответа: наркоторговля, коррупция или крупный шантаж.

Я потер глаза.

– Прямо как в кино, Пьянелли.

– По-твоему, дела Рокуэлл не существует?

– Оно, скажем так, сводится к банальной истории девчонки, сбежавшей с парнем, в которого она была влюблена. – Он поморщился. – Да ты сам, художник, ни на секунду не веришь в эту версию. Хорошенько запомни, что я тебе скажу: история исчезновения Винки – это как клубок шерсти. В один прекрасный день кто-нибудь сумеет дернуть за нужный кончик – и размотает весь клубок.

– И что же тогда обнаружится?

– Что-нибудь похлеще всего, что можно было себе тогда представить.

Я встал, желая закончить разговор.

– Тебе бы романы писать. Могу помочь, если задумаешь подыскать себе издателя.

Я взглянул на часы. Мне нужно было срочно найти Максима. Журналист, вдруг угомонившись, тоже встал и хлопнул меня по плечу.

– До скорого, художник. Уверен, мы еще увидимся.

Он сказал это тоном полицейского, собиравшегося отпустить меня восвояси после задержания. Я застегнул куртку и спустился на одну ступеньку. Задумался на мгновение-другое и обернулся. Пока я не совершил ни единого промаха. Главное – ему не надо было давать пищу для размышлений, но один вопрос так и вертелся у меня на языке. И я попытался задать его самым безразличным видом.

– Значит, говоришь, в одной из старых раздевалок нашли деньги?

– Ну да.

– В какой именно?

– В той, что канареечного цвета. Как дом Анри Матисса.

– Винка жила не там. Ее комната находилась в синем корпусе – в доме Никола де Сталя.

Пьянелли согласился:

– Ты прав, я уже проверил. А у тебя чертовски хорошая память для человека, который давно все забыл.

Он снова уставился на меня, сверкая глазами, как будто поймал меня в ловушку, но я выдержал его взгляд и даже перешел в наступление.

– А на том шкафчике было написано чье-то имя?

Он покачал головой.

– Прошло уже столько лет – немудрено, что все стерлось.

– И даже в архивах не сохранилось никаких записей, за кем были закреплены шкафчики для одежды в раздевалках?

– В то время такими вопросами никто не заморачивался, – усмехнулся Пьянелли. – В начале учебного года ученики занимали любые шкафчики: кто успел, тот первый и занял.

– А в этом конкретном случае какой был шкафчик?

– Тебе-то это зачем знать?

– Простое любопытство. Страсть всякого журналиста, сам знаешь.

– Вместе со статьей я напечатал и фотографию. У меня нет ее при себе, но это был шкафчик А-1. Первое отделение вверху слева. Тебе это что-нибудь говорит?

– Ровным счетом ничего. So long[38], Стефан!

Я повернулся к нему спиной и поспешил покинуть площадь до того, как закончится речь.

Между тем директриса под конец своей речи заговорила о предстоящем сломе старого спортивного корпуса и закладке первого камня «самого дерзновенного строительного проекта из всех, что осуществлялись в нашем учебном заведении». Она благодарила щедрых спонсоров, усилиями которых наконец-то будет претворен в жизнь этот проект тридцатилетней давности, ставший уже притчей во языцех и включающий в себя, в частности, «строительство корпуса, где разместятся подготовительные классы, закладку большого ландшафтного парка и возведение нового спортивного комплекса с бассейном олимпийского класса».

Если еще недавно я точно не знал, что меня ждет, то теперь все мои сомнения рассеялись. Я обманул Пьянелли. Мне было хорошо известно, кому когда-то принадлежал шкафчик, в котором обнаружили деньги.

Это был мой шкафчик.

Спортивный корпус представлял собой железобетонный шестигранник, построенный на площадке у кромки сосняка. Туда вел наклонный въезд, как бы зажатый между высокими известняковыми, белыми как мел скалами, отражавшими ослепительный солнечный свет. Поднявшись на автостоянку, я увидел грейдер и бульдозер, которые стояли возле какой-то модульной конструкции. Это был склад, и в нем помещалась целая батарея всяких инструментов: отбойные молотки, бетоноломы, ножницы для резки металла, грейферы и ковши. Директриса говорила правду: старый спортивный корпус доживал свои последние часы. Начало строительных работ было не за горами, как и начало нашего падения.

В поисках Максима я обошел спортивный корпус кругом. Не имея с ним никакой связи, я тем не менее следил издалека за перипетиями в его жизни с подлинным увлечением и определенной гордостью. Дело Винки Рокуэлл повлияло на его судьбу иначе, чем на мою. Если тогдашние события меня морально сломили и обескуражили, то Максима они раскрепостили – избавили от душевных оков, предоставив ему свободу написать собственную историю.

После того, что мы сделали, я уже никогда не был прежним. Я жил в страхе и душевном смятении, отчего позорно провалился на экзамене по высшей математике. Летом 1993 года я уехал с Лазурного Берега в Париж и, к величайшему сожалению моих родителей, перевелся во второразрядную коммерческую школу. В столице я томился четыре года. Прогуливал каждую вторую лекцию, а вечера коротал в кафе, библиотеках и кино по соседству с кварталом Сен-Жермен-де-Пре.

На четвертом году обучения школа отправляла учащихся на полугодовую стажировку за границу. Большинство моих однокашников устроились в крупные компании, а мне пришлось довольствоваться более скромным местом: я поступил помощником к Эвелин Уоррен, интеллигентной феминистке из Нью-Йорка. Уоррен, хоть ей и было восемьдесят лет, продолжала читать лекции в университетах разных городов Соединенных Штатов. Это была яркая личность и вместе с тем властная и капризная женщина, которую раздражало все на свете. Но меня она, бог весть почему, обожала. Быть может, потому, что я не обращал внимания на ее заскоки и не поддавался ее внезапным переменам настроения. Вовсе не претендуя на роль моей приемной бабушки, она просила меня вернуться к ней на службу после того, как я окончу учебу, и помогла мне получить грин-карту. Таким образом, я проработал помощником Эвелин Уоррен до самой ее смерти и все это время проживал в одной из комнат ее огромной квартиры в Верхнем Ист-Сайде[40].