В облезлом зеркале отражался голый по пояс тип, лет около тридцати. Его короткие темные волосы напоминали обувную щетку, взгляд выражал непроходимую тупость, зато сухие мышцы под загорелой кожей смотрелись эффектно. Таким симпатягам в Голливуде обычно предлагают роли зомби, вставших из могилы для прогулки в стриптиз-клуб. Но что поделаешь? Следует признать, что тип в зеркале – это я.

На прикрепленном к станку бумажном листе изображен был похожий парняга, только еще дебильнее, если такое возможно. Причем на губах его застыла такая ухмылочка…словно он вообразил себя Моной Лизой, которую шибануло током. Господи, неужели и это я?! Дернул же черт взяться за автопортрет! Главное, рядом притулилась незавершенная Дашкина акварель: летний московский дворик, тополя, старуха с коляской… От этюда моей жены, безыскусного и неуверенного, исходило такое очарование, что мне хотелось выть от собственной бездарности. Однако не завыл.

За окном июльское утро чирикало птичьими голосами. Солнце через форточку тянулось к бумажному листу: подвинься, дескать, позволь уж мне. Но я не позволил, поскольку сдаваться не собирался. Взглянув на себя в зеркале, затем на автопортрет, я в досаде сжал грифель. Ладно, ребята, если с вами что-то не так, мы это поправим. Поработаем.

Тут зазвонил телефон. Сняв трубку, я отозвался:

– Зоопарк переехал. Справок не даем.

Из трубки донесся смешок:

– Француз, ты, что ли?

Я не отводил взгляда от своей нарисованной физиономии, прикидывая, как бы привести ее в божеский вид.

– Может, и француз, – проговорил я в трубку. – Но похож, скорее, на вьетнамца с примесью индейской крови.

Голос в трубке выразил недоумение:

– Глеб Михайлович, ты это…чо ты гонишь? Не узнал, что ли?

– Как не узнать? Узнал. Ты Вася Медведев по кличке Сильвестр.

Вася хохотнул.

– Завязывай с Сильвестром. Достал, блин.

– А ты завязывай с Французом. – Я наметил на рисунке тени под глазами. – Я в отпуске, у меня каникулы.

Из трубки послышалось сопение. Вася, очевидно, размышлял.

– К Французу я привык как-то. Извини.

– Извиняю. – Ухмылочка на автопортрете выводила меня из себя. – Василий, ты по делу звонишь?

– Ну.

– Выкладывай, не тяни.

Васин голос слегка напрягся.

– Короче, так. Тут один пацан хочет срочно с тобой перебазарить. Ты в час дня свободен?

Я почесал грифелем нос.

– Что за пацан?

– А хер его знает. В кабаке вчера привязался: сведи, говорит, с Французом, информация, говорит, у меня для него убойная.

Кто бы на моем месте не проявил любопытства?

– Как звать его, спросить не догадался?

– Брось эти примочки, – обиделся Вася. – Не называет имени, фраер. Только Французу, говорит, скажу.

Интерес мой возрос.

– Как выглядит?

– Да никак, – отрапортовал Вася. – Росточка небольшого, крепыш… Вроде, мелькала где-то его рожа, но где – хоть убей, не врубаюсь. Короче, либо забиваем стрелу, либо я его посылаю. Как скажешь, Глеб Михайлович.

Я взглянул на часы: без четверти одиннадцать.

– Ладно. Считай, заинтересовал.

– Тогда назначай место, без понтов.

– Бар при кафе «Амброзия» знаешь?

– Ну.

– Встречаемся там в час дня.

– О, кей. – Вася дал отбой.

Попытавшись по инерции обдумать, что бы все это значило, я сразу понял: гадать бесполезно. При встрече, вероятно, что-то прояснится. А пока, есть еще время поработать над треклятым портретом. Чем я и занялся, но мало преуспел. Хмырь на рисунке, перестав ухмыляться, казалось, готов был вцепиться в глотку своему творцу. Отражение в зеркале при том нервно мельтешило, собираясь, похоже, слинять. В этом безобразии, мол, не участвую.

– Без паники, ребята: я только учусь, – сказал я примирительно. И подправил своему портрету ухо, чтоб невзначай не отвалилось.

В дверь позвонили.

– А вот и Гольдберг! – обрадовался я, открывая.

Илья – школьный друг моей жены. Все годы ученья они просидели за одной партой и умудрились при этом друг другу не осточертеть. Надо заметить, я хорошо их понимаю. Двоих таких… не могу даже подобрать слова – двоих таких, ей-богу, мне встречать еще не приходилось. Супружница Ильи занимается сетевым бизнесом, и, в силу его специфики, их дом вечно полон галдящих дистрибьюторов. А Илюша преподает в ВУЗе математику, и математических идей у него, само собой, как у дурака махорки. Ну и где ж ему эти идеи воплощать, если дома сплошной тарарам? Разумеется, Илья приходит работать к нам с Дашкой.

– Шолом! – произнес Илья, переступая порог. – Что ты улыбаешься, как серийный убийца? – Пригладив курчавую бороду, Илья снял очки. Под мышкой у него была неизменная потертая папка.

– Я не убийца, я только учусь. Извини, старик, мне придется ненадолго тебя оставить. – Я надел к джинсам синюю рубаху с коротким рукавом. – Захочешь поесть-попить, открой холодильник.

Мы проследовали на кухню. Илья выложил из папки на стол бумажные листы, испещренные дифуравнениями, и полюбопытствовал:

– Куда намылился?

– Деловая встреча. – Присев на табурет, я натянул кроссовки. – Вернусь где-нибудь через час.

Илья фыркнул:

– И где же состоится так называемая деловая встреча?

– В кафе «Амброзия». Тебе-то что?

– Ни фига себе! Не успела жена улететь в Токио… На сколько она, кстати?

– Недельки на три.

– Угу. Не успела жена улететь в Токио, как он мчится, задрав штаны, в какую-то «Амброзию» на какую-то деловую встречу. Вернусь, говорит, через час. Ха-ха!

Завязав шнурки, я встал с табурета.

– Гольдберг, расслабься.

Илья достал из холодильника бутылку минералки, налил в чашку и выпил.

– Дашка звонила?

– Около трех ночи.

– Как долетела?

– Без приключений. Такэру ее встретил и передал большой привет тебе лично. Интересовался, не надо ли кому сделать обрезание.

Илья хохотнул.

– Запомнил, стервец!

– Еще бы. При этом сокрушался, почему вы со Стасом не прилетели.

– Мы это уже обсуждали. А вот почему ты…

– И это мы обсуждали, – отмахнулся я. – Не видал я вашей Японии.

Илья посмотрел на меня умными карими глазами.

– Ну да, тебе надо срочно освоить живопись. Рафаэль ты наш…

– А вот этого не будем! – разозлился я. – Вовсе не претендую! Малюю себе, никого не трогаю!

Илья поклонился.

– Премногим обязаны. Не желаешь ли похвалиться достижениями?

– Нет! – закричал я. – Не желаю!

Но Илья ввалился уже в комнату, встал напротив моего автопортрета и, поглаживая бороду, изрек:

– Сходство налицо. Блудодей и агрессор.

– Слушай, старик! – вскипел я. – Ведь я же к тебе не лезу…

– А это чье? Дашкино? – указал он на акварельку.

– Ага. Тоже не нравится?

– Скажу одно: вы друг друга стоите.

– Благодарю, – прошипел я. – Ты просил не лезть в твою математику – я не лезу. Но если ты позволяешь себе прохаживаться по поводу незаконченных наших работ…На войне как на войне! – Я устремился на кухню.

Илья – за мной.

– Старик, ты классно рисуешь! Пикассо может отдыхать!

– И Пуанкарэ тоже. – Я взял наугад один из листов с его уравнениями.

Илья тщетно пытался отобрать свою собственность.

– Отдай, морда! Шуток не понимаешь?!

Но я отыскал, что было нужно, и злорадно произнес:

– Так-так. Корень из трех под интегралом – лажа.

– Не трепись, – встревожился Илья.

Я вернул ему лист и ткнул пальцем.

– Вот. Корень сократился, а ты забыл и потащил его сюда. Раззява.