Указанный вывод представляется абсолютно правильным именно в связи с тем, что использование терроризма со стороны отдельных государств остается актуальной проблемой, и они естественно не заинтересованы в унифицированном определении, которое бы создавало юридические основания для ответственности. И в большой степени отсутствие единого обязывающего международно-признанного определения терроризма, а соответственно и единых норм, устанавливающих критерии и ответственность, позволяет манипулировать таким государствам, как своим национальным законодательством, так и научными и пропагандистскими формулировками для оправдания и объяснения своих методов. Схожие выводы мы можем найти и в Докладе: «…нормы, регулирующие применение силы негосударственными субъектами, отстают от норм, касающихся государств. Это скорее не юридический, а политический вопрос. С правовой точки зрения практически все формы терроризма запрещены какой‐то из 12 международных контртеррористических конвенций, обычным международным правом, Женевскими конвенциями или Римским статутом. Ученые-юристы знают это, однако есть явное различие между этим разрозненным перечнем конвенций и малоизвестных положений других договоров и убедительными нормативными рамками, понятными для всех, которые должны обрамлять вопрос о терроризме… Отсутствие договоренности относительно четкого и общеизвестного определения подрывает нормативные и моральные позиции в борьбе против терроризма и ложится пятном на репутацию Организации Объединенных Наций. Выработка всеобъемлющей конвенции о терроризме, включая четкое определение, является политическим императивом»[14].
Этот же Доклад исследует направления выработки согласованного определения, и препятствия для этого. Сделан показательный вывод о том, что, во‐первых, проблемой консенсуса является необходимость включения в определение терроризма, в том числе, применение государствами вооруженных сил против мирного населения, что страшит государства, опасающиеся ответственности за это. Авторы Доклада возражают таким доводам, что правовые и нормативные рамки, направленные против совершаемых государствами нарушений, гораздо крепче, чем в случае негосударственных субъектов, т. е. по мнению докладчиков, уже сформировано достаточно механизмов удержания государств от избыточного насилия в отношении собственного народа вооруженными силами, а определение терроризма не повысит степень ответственности за это.
Во-вторых, в качестве довода возражения на необходимость единого определения приводится то, что народы, находящиеся под иностранной оккупацией, имеют право на сопротивление и что определение терроризма не должно умалять это право, хотя право на сопротивление опротестовывается некоторыми. На это авторы Доклада совершенно справедливо указывают, что в факте оккупации нет ничего, что оправдывало бы нанесение ударов по мирным жителям и их уничтожение. Из сказанного делается вывод о том, что ни одно из приведенных возражений не является достаточно весомым, чтобы опровергнуть аргумент о том, что прочные и ясные нормативные рамки, установленные Организацией Объединенных Наций в вопросе о применении силы государствами, должны быть дополнены столь же авторитетными нормативными рамками в вопросе о применении силы негосударственными субъектами. Нападения, конкретно направленные против ни в чем не повинных мирных жителей и некомбатантов, должны четко и недвусмысленно осуждаться всеми[15].
Выводы процитированного Доклада представляются справедливыми, но в нем просматривается общая тенденция определять субъектами терроризма преимущественно негосударственные субъекты, выводя за их пределы государства, что вступает в противоречие с рядом научных разработок, о чем будет сказано ниже. Как видно из Доклада, проблема поиска единой формулировки терроризма – это проблема политической воли, а не качества исследований в данной области.
Если говорить о признаках терроризма, то они в общих чертах схожи в основной массе официальных и научных материалов. В этой связи можно выделить четыре основных признака:
Первое – порождение общей опасности.
Второе – публичный характер исполнения акта терроризма. Другие преступления обычно совершаются без претензий на огласку. Терроризм же без массового резонанса, без открытого предъявления требований не существует. Это форма насилия, рассчитанная на массовое восприятие. Поэтому, когда мы на практике имеем дело с общеопасными деяниями неясного происхождения, то чем больше неясностей, тем меньше вероятности, что это акты терроризма.
Третье – преднамеренное создание обстановки страха, ужаса, хаоса, дезорганизации. Как писал Ю. М. Антонян, «Совершенно разные цели могут преследоваться при нападении на государственных и политических деятелей, сотрудников правоохранительных органов и «рядовых» граждан, при уничтожении или повреждении заводов, фабрик, предприятий связи, транспорта и других аналогичных действиях, но о терроризме можно говорить лишь тогда, когда смыслом поступка является устрашение, наведение ужаса. Это основная черта терроризма, его специфика, позволяющая отделить его от смежных и очень похожих на него преступлений»[16]. Терроризм тем и отличается от других порождающих страх преступлений, что здесь страх возникает не сам по себе в результате получивших общественный резонанс деяний и создается виновным не ради самого страха, а ради других целей, и служит своеобразным рычагом воздействия, причем воздействия целенаправленного, при котором создание обстановки страха выступает не в качестве цели, а в качестве средства достижения цели.
Четвертое – при совершении терроризма общеопасное насилие применяется в отношении одних лиц или имущества, а психологическое воздействие в целях склонения к определенному поведению оказывается на других лиц.
Сущность терроризма, основные характеристики объективной стороны терроризма практически не вызывают вопросов у исследователей и официальных органов. Однако определение субъектов терроризма на сегодняшний день ставит, как показывает практика, труднопреодолимую преграду для поиска компромиссных формулировок, так как некоторые страны опасаются того, что сами, либо их союзники, могут попасть в число террористов. Более того, сейчас сложилась ситуация, при которой попытки придать терминам «террор» и «терроризм» точную нормативную форму, или хотя бы единообразие в их научном понимании абсолютно безуспешны из‐за того, что нет общего понимания этих терминов не только в качестве дефиниций. Отсутствует даже общее понимание тех областей, сферу которых они должны затрагивать.
В этой связи еще раз необходимо подчеркнуть, что «замешана на старых дрожжах» терминология, которая вызрела в совершенно иных политических и криминологических условиях. Простой пример: учеными и политиками Запада терроризм давно уже не рассматривается, как социально-криминологическое проявление определенной формы. Характерным примером такого отношения является мнение итальянского исследователя А. Бьянки: «Становится очевидным, что традиционная теория субъектности, которая основывается на абстрактной и общей способности субъекта иметь международные права и обязанности, должна быть пересмотрена с точки зрения менее формального подхода, направленного на выявление действительного участия в механизмах создания, утверждения и пополнения прав. Если попытаться классифицировать нападения 11 сентября, примечательно, что с самого начала заговорили не о террористическом акте, а о «вооруженном нападении». Применение этого выражения – не просто проблема терминологии: традиционно считается, что вооруженное нападение – это использование вооруженных сил одним государством против другого, а террористическое нападение – это преступный акт группы террористов против гражданского населения с целью посеять в нем страх… Тот факт, что в данном нападении участвовала не армия враждебного государства, а группа индивидов… свидетельствует о том, что отныне не только государства могут совершать действия, угрожающие целостности другого государства. В число акторов международных отношений следует включать и террористические группы, действующие на транснациональном уровне»[17].
