Дверь в кабинет заскрежетала поворотами ключа в старенькой замочной скважине, и Николай проснулся. Сжавшись в один напряженный комок, он взял в руки стоявшее рядом со стулом ружье и замер, стараясь не шевелиться. Дверь открылась, зажегся свет, и мимо Николая Степановича, не заметив его, к своему рабочему месту прошел крупный, средних лет мужчина с небольшой сединой в коротко стриженных волосах. Мужчина ворчал, и достаточно громко: был, видимо, чем-то очень раздражен с самого утра.

– И что значит «зайдите ко мне»? – говорил он, приближаясь к своему креслу. – Вот так вот без чая и печенюшек, только пришел – и сразу бежать к тебе, да? Крыса! Дура старая!

Мужчина сел в кресло, посмотрел на часы, висевшие над входом в кабинет. И увидел Николая Степановича. Открыв рот, он уставился на гостя и на ружье в его руках. Оно смотрело прямо в крупное лицо землеустроителя, и в темной глубине обоих стволов ему послышался странный посвист. Медленно прошла минута, и Холмогоров, все-таки убедив себя в реальности происходившего, спросил у гостя, пытаясь сладить с дрожавшим от волнения голосом:

– Вы почему не в приемное время явились? У меня прием завтра. После двух.

– А-а. Извините, завтра зайду.

Николай поднялся со стула и взялся за дверную ручку.

– Помучайся еще денек. Такую сволочь действительно лучше в приемное время на тот свет отправить. А то вдруг в аду не примут. Вот будет фокус.

– Вы о чем, уважаемый?

Голос Холмогорова скатился до несвойственных ему ранее низов, а потом вновь устремился вверх.

– Как это о чем? – удивился Николай Степанович. – Ты что же, забыл? Забыл, как на участок мой приезжал с комиссией какой-то своей воровской? Как ты моему соседу, Чупину, границу его земли согласовал так, что мои березки у него оказались?

Глаза Холмогорова забегали, как будто внутри его головы начался мощнейший интеллектуальный процесс, а корни волос намокли от пота, хотя в кабинете не было жарко.

– Вы из Гурлёва, что ли? Помню, я в Гурлёво ездил недавно.

– Ответ неверный, – сказал Николай и взвел курок на своем старом ружьишке. – Верхнее Удолье. Что, забыл? Конечно, чего тебе помнить?

Николай Степанович закрыл глаза и нажал на спусковой крючок.

Открыл глаза. И оказался на скромной веранде своего дома в любимом кресле, повернутом к окну, за которым проглядывалась зелень его участка, вставшее уже солнце и, конечно, дорогие сердцу березы.

– Вот черт, – проговорил он, дотянувшись до стоявшей на столе чашки с черным чаем, – думать теперь ни о чем не могу. Только грязь эта. Вот сволочи! Завтра пилить хотят. Забор ставить.

Он вздохнул, опустил чашку обратно на стол и вышел во двор. Где-то в ветвях одной из березок грозно кричала о чем-то ворона.

– Ты чего, чего расшумелась?

Николай пересек участок и, подойдя к одному из деревьев, поднял голову вверх. Ворона вспорхнула и, не переставая каркать, через секунду улетела куда-то в сторону дома Чупиных, а с соседней березы неожиданно спрыгнул мальчишка. Рыжий, веселый и, как оказалось, беззубый.

– Чего кричишь? – спросил он у Николая Степановича, открывая в улыбке пустоты, которые вскоре должны были заполниться коренными зубами.

– Ты кто? – ответил вопросом на вопрос Николай.

– Я Вася.

– А чего ты, Вася, на моей березе делаешь?

– Мне дядя Володя разрешил.

– Какой это еще дядя Володя? Чупин, что ли?

– Да, – мальчик, все еще улыбаясь, смотрел на Николая Степановича.

– А ты тогда кто?

– Я Вася, – повторил мальчик.

– Тьфу ты, – махнул рукой Николай.

Он пошел к дому, а мальчик хвостиком увязался за ним. Николай, заметив это, остановился, а Вася, не ожидав такого, уткнулся рыжей головой куда-то в район его поясницы.

– Тьфу ты, – повторил Николай и, повернувшись на сто восемьдесят градусов, хмуро посмотрел на Васю. – Ты чего за мной увязался?

– Дай попить, – попросил мальчик, – пожалуйста.

– Чай будешь?

– С конфетами?

Николай Степанович пристально посмотрел на Васю.

– Почему с конфетами? С вареньем.

– Я хочу с конфетами, – заявил Вася.

– Тьфу ты! – Николай вновь совершил поворот и направился к дому.

Мальчик убежал на участок Чупиных, а через несколько минут вернулся к Николаю с горсткой леденцов в руках. Николай Степанович поставил чайник и организовал небольшое застолье на веранде.

– Ты родственник, что ли? Чупина? – спросил Николай.

Он поставил перед Васей чашку с чаем и блюдце, наполненное клубничным вареньем, которое ему каждую неделю носила Валя из пятого дома. Мальчик, не обратив никакого внимания на варенье, закинул в рот конфету и сказал, обсасывая ее:

– У дяди Володи сестра есть родная. И эта сестра – моя мама. Она в городе сейчас. И дядя Володя тоже. Я с бабушкой здесь.

– Чего я тебя раньше-то не видал?

– Я обычно летом у другой бабушки жил. У моего папы есть мама. Зина. Она моя бабушка. Другая. Понимаешь?

Вася сделал глоток чая и поморщился от его температуры.

– Маленько, – ответил Николай Степанович. – А сюда чего не ездил?

– Мама не хотела. Ругаются они что-то.

– С кем?

– И с дядей Володей, и с бабушкой.

– Я тоже с ними ругаюсь, – сказал Николай, – и, скорее всего, завтра их застрелю.

Он кивнул в сторону своей двустволки.

– Зачем это еще? – спросил Вася.

– Они мои березы хотят спилить. На завтра рабочих вызвали. Спилят, забор поставят, и баню себе будут строить. Как раз на месте берез. А мне чего? Смотреть, как они с голыми красными попами бегают там, где мои березки росли? Я ведь их сажал, когда мне столько же лет было, как тебе сейчас, наверное. Тебе сколько?

– Восемь, – ответил мальчик.

– Ну точно.

– А тебе?

– Что – мне?

– Сколько лет?

– Семьдесят три, – вздохнул Николай.

– Нельзя из-за берез людей стрелять, – серьезно сказал Вася, присматриваясь к варенью.

– Мне, понимаешь, думается только об одном. Либо как я Чупиных того, либо мерзавца этого, жулика из администрации, который им помогал документы варганить. Три сотки им из воздуха присобачил и одну как раз вместо моих березок. Только об этом и думается. Караул.

Вася окунул ложку в варенье и, подцепив ягоду, понес ее к открытому в ожидании рту. Съел лакомство. Запил начинавшим остывать чаем. И только потом сказал со всей серьезностью беззубого восьмилетнего человека:

– Моя мама тоже так говорила.

– В смысле? – не понял Николай Степанович.

– Говорила, что не поедет к ним никогда. И меня не пустит. Потому что как только с ними, так прямо задушить хочется.

– Почему?

Николай с интересом посмотрел на мальчика, а тот сделал еще один заход к блюдцу с вареньем.

– Потому что ругают ее.

– Ты, может, мне телефончик дашь своей мамы?

– Зачем?

– А мы с ней объединили бы усилия, – улыбнулся Николай.

– Она не будет, – серьезно возразил Василий.

– Почему?

– А я ей сказал, что нельзя людей душить за то, что они тебя ругают.

– И что?

– И мы сюда стали ездить. Мне здесь нравится. Лазить можно. Заборов вон почти нет. А если есть, то маленькие. А мама никого больше душить не хочет. Говорила. И головные боли у нее прошли.

– У нее голова болела? – спросил Николай Степанович и допил остатки своего чая.

– Постоянно. Говорила, что как только о брате думает, так сразу и начинает болеть.

– Подожди, – произнес Николай Степанович, – подожди, Вася.

Мальчик примерился ложкой для еще одного марш-броска, но залетевшая на веранду оса отвлекла его.

– Оса, – проговорил Вася.

– Ага, – согласился Николай. – Подожди. Я правильно тебя понял? Ты сказал маме, что нельзя никого душить из-за того, что ее обижают там или ругают, и она перестала об этом думать?

– Да, – серьезно ответил Вася. – Я в садике еще когда был, там Славка Паровозов с Ромой, не помню, как фамилия, сцепились из-за того, кто первым на празднике выступать будет. А я подошел к ним и говорю, нельзя, мол, из-за этой ерунды друг друга мутузить, и они разошлись по углам. Вера Васильевна мне сказала: «У тебя талант, Васька. Миротворцем будешь». Вот так.