– Изидор был в порядке, когда мы уезжали. Я привез его в общину. Решил, что он может оказаться полезным, если вздумаешь упрямиться. Камилла, твой светильник души горит ярче, чем у всех послушников вместе взятых. Во время нашей последней беседы Аксель Светлосердный поведал, что в союзе со мной ты принесешь дитя, которое станет новым пророком света. Нам нужно твое лоно. Понимаешь, какая честь тебе выпала?Пришлось идти на крайние меры.

Я вскипела.

– Аксель Светлосердный – труп двухсотлетней давности, и советы дает гнилые под стать себе, – ядовито произнесла, вспомнив слова господина Дрейкорна. – Хватит морочить мне голову, старейшина Уго. Никуда я с вами я не поеду. Отдай саквояж, Освальд.

Ужасно осознавать себя добычей, которую преследуют все подряд. Словно цыпленок, сбежавший из курятника – не попадешь на зуб лисице, станешь обедом хорька. Спасешься от обоих – кончишь дни под топором хозяина. Кордо и Крессида Крипс, призрак в клубах дыма, старейшина – пропади они все пропадом. И Джаспер тоже. Он сказал, что несет за меня ответственность, дал понять, что будет защищать, но теперь я осталась сама по себе.

Старейшина покачал головой.

– Тогда Изидор умрет, Камилла, – жестко сказал он.

Охватил гнев, и я упустила момент, когда старейшина начал играть моим сознанием. Будь я наготове, ему не удалось бы раскинуть чары.

Старейшина был опытным гипноманипулятором; стряпчий Оглетон ему в подметки не годился.

Первую страшную фразу фразой он произнес неспроста – выбил почву у меня из под ног. Затем принялся увещевать. Голос использовал мягкий, обволакивающий. Говорил о том, как беспокоится, понимает мою тревогу и печаль. Незаметно копировал мою мимику, жесты, подстроился под ритм дыхания. Взял за руку и давил на особые точки на запястье.

У него все получилось. Я прекрасно понимала, что происходит, но сопротивляться больше не могла.

Руки и ноги налились свинцом. Все окружающее виделось четко, но словно на расстоянии. Глухой голос Уго настойчиво заставлял двигаться.

Старейшина и его сын взяли меня за руки и провели в последний вагон. Предъявили билеты равнодушному проводнику, усадили меня на узкую лавку, сами уселись по краям, неприятно навалились на плечи.

«Стальной аспид» взревел, задрожал так, что отозвалась каждая кость в теле, и тронулся.

В вагоне было людно, тесно. Ехали здесь самые бедные и непритязательные пассажиры. Вибрации сферы не гасились, лавки отчаянно трясло. Сама сфера громоздилась тут же, в железной клети посреди вагона, и вращалась так быстро, что казалась неподвижной. Старейшине и Освальду соседство с демоновым механизмом не нравилось; они принялись дружно бормотать слова защитной молитвы.

Морок начал понемногу спадать. Я дернулась, попыталась встать – старейшина зашипел и впился в плечо крючковатыми пальцами. На нас с любопытством глянула дородная крестьянка, которая возвращалась домой после рыночной недели.

– Эй, дочка, ты в порядке? – громко окликнула она. – Ты чего в нее вцепился, черт бородатый?

Нами заинтересовались. На мне была новая дорогая одежда, рядом со своими облезлыми спутниками я смотрелась странно. Румяный парень подошел ближе и уставился веселыми наглыми глазами. Освальд занервничал. Я воспряла духом.

– Прошу, помогите, меня увозят насильно, – быстро проговорила онемевшими губами и вскрикнула – Освальд больно ущипнул на нежную кожу повыше локтя.

Старейшина поднялся и заговорил. Он оказался в своей стихии – привык повелевать толпами послушников, и заговорить зубы случайным попутчикам для него было раз плюнуть.

– Добрая женщина, я возвращаю домой жену. Она сбежала с богатым любовником, попрала честь мужа, забыла о детях. Ты знаешь, что такое тяжкий труд, ты готова на все ради своей семьи. Разве не горько тебе видеть, как нерадивые матери забывают о долге, стремятся к легкой жизни, готовые пойти по головам, растоптать все святое?

Уго вложил в голос неслыханную мощь и силу, не отводил от крестьянки пристального взгляда из под набрякших век. Навыки магнетического воздействия не подвели – крестьянка глянула на меня злобно, сплюнула и отвернулась. Парень засвистел и ушел в дальний конец вагона. Остальные пассажиры перестали нас замечать. Уго ухватил меня за шею и надавил, в голове моментально помутилось.

Моя выходка его разозлила, он жаждал возмездия.

– Встань на колени, отроковица.

Я повиновалась. Уго заставил опуститься на пятачок, щедро засыпанный скорлупой от орехов, которые щелкали тощие ребятишки на соседней лавке. Острая шелуха больно впилась в колени, яшипением втянула воздух. Освальд улыбнулся, Уго довольно покачал головой и насильно сложил мне руки у груди, как того требовал ритуал покаяния.

Целый час я простояла в такой позе, пока спина не начала дрожать; пассажиры посматривали равнодушно, судачили, но вмешиваться не желали. В столице каждый сам по себе.

Тело казалось чужим, но боль в коленях резала, не давала забыться. Уго, наконец, сжалился и вернул меня на лавку; я охватила голову руками и замерла. Бешено искала выход и не находила.

Не так уж много хотела я от жизни: безопасный кров и капля свободы; простые, и такие недоступные вещи.

Происходящее не укладывалось ни в какие рамки, для поведения старейшины не находилось разумного объяснения. Всю жизнь я знала Уго как жесткого и властного человека. Он поддерживал порядок в общине железной рукой, не выносил, когда ему прекословили. От неугодных избавлялся быстро и безжалостно, – что и произошло с моим отцом, – но к откровенному насилию никогда не прибегал. Это было немыслимо, противоречило всем укладам Отроков Света! Если послушник желал покинуть общину, его не удерживали; он был волен уйти, и пути назад не было. И вот, теперь меня насильно и унизительно возвращали.

Дорога была долгой, в Олхейм прибыли поздним утром.

Старейшина и Освальд провели меня, как под конвоем, через весь городок до самого поселения общины. Талый снег чавкал под ногами, тусклое солнце пряталось за низкие тучи. После бессонной ночи охватило равнодушное оцепенение.

Прошли по знакомой узкой улице. Послушники толпились за заборами, глазели, перешептывались. Моя подруга Кендра бросилась было навстречу, но мать прикрикнула и утянула ее обратно в толпу сестер.

Миновали наш коттедж. Я с трепетом повернула голову: в грязном окне мелькнул силуэт отца. Стало легче; он тут, недалеко, хотя на его помощь рассчитывать не приходилось. Отец был таким же пленником, как и я.

Старейшина привел меня в свой дом и запер в комнате на втором этаже, где я провела больше суток. Комната была низкой, холодной; обе двери, что вели в нее, и дубовые ставни заперты на надежные замки.

Еды мне не давали, воду приносили в крохотной кружке. Каждые полчаса старейшина отпирал дверь, расталкивал, принуждать встать на колени и молиться. Делал он это с одной целью: окончательно подавить волю и лишить сил. К вечеру следующего дня я отупела от жажды, голода и бессонницы и с трудом понимала, что происходит и где нахожусь.

Когда в комнату вошли трое, я не смогла поднять головы. Старейшина приказал Джейме, своей старшей жене:

– Дай ей напиться и поесть. Отведи в купальню, вымой и приготовь. Срок пришел: сегодня она станет твоей сестрой.

Джейма подняла меня грубыми руками и потащила вниз. Сунула кувшин с водой и кусок сыра с хлебом. Затем сорвала одежду, долго мучила потоками холодной воды и жесткой щеткой. Прямо на мокрое тело натянула традиционную брачную сорочку – длинную, до пят, с узким разрезом ниже талии, который сейчас был затянут завязками. Я содрогнулась от отвращения, когда поняла, к чему меня готовили.

– Джейма, прошу, не надо, – зашептала лихорадочно, – дай мне уйти, отведи к отцу.

Джейма фыркнула и потащила наверх. Была она сильная, мускулистая, но все же мне удалось больно толкнуть ее в живот.

Старейшина уже ждал наверху – наряженный в такую же длинную сорочку с разрезом. Уклад предписывал не снимать ее во время брачной ночи. Когда Джейма затащила меня в комнату, пришло страшное осознание: все кончено. Я ничего не смогу сделать. Сейчас старейшина возьмет меня силой, затем запрет в своем доме, пока я не понесу.