Памяти доктора Живаго Два вола, впряженные в арбу, подымались на крутой холм. Несколько грузин сопровождали арбу. «Что везете?» – спросил я. – «Грибоеда». А.С. Пушкин «Путешествие в Арзрум» Опять над Москвою пожары, И грязная наледь в крови. И это уже не татары, Похуже Мамая – свои. В предчувствии гибели низкой Октябрь разыгрался с утра. Цепочкой по Малой Никитской Прорваться хотят юнкера. Не надо! Оставьте! Отставить! Мы за́годя знаем итог! А снегу придется растаять И с кровью уплыть в водосток. Но катится снова и снова «Ура!» сквозь глухую пальбу, И челка московского сноба Под выстрелы пляшет на лбу. Из окон, ворот, подворотен Глядит, притаясь, дребедень. А суть мы потом наворотим! И тень наведем на плетень! И станет далекое – близким, И кровь притворится водой, Когда по Ямским и Грузинским Покой обернется бедой, И станет преступное дерзким, И будет обидно, хоть плачь, Когда протрусит Камергерским В испарине страха лихач. Свернет на Тверскую, к Страстному, Трясясь, матерясь и дрожа. И это положат в основу Рассказа о днях мятежа. А ты, до беспамятства рада – У Иверской купишь цветы, Сидельцев Охотного ряда Поздравишь с победою ты. Ты скажешь: «Пахну́ло озоном – Трудящимся дали права!» И город малиновым звоном Ответит на эти слова. О, Боже мой! Боже мой! Боже! Кто выдумал эту игру?! И снова погода, похоже, Испортиться хочет к утру. Предвестьем Всевышнего гнева Посыплется с неба крупа. У церкви Бориса и Глеба Сойдется в молчанье толпа. И тут ты заплачешь. И даже Пригнешься от боли тупой. А кто-то, нахальный и ражий, Взмахнет картузо́м над толпой. Нахальный, воинственный, ражий – Пойдет баламутить народ… Повозки с кровавой поклажей Скрипят у Никитских ворот. Так вот она – ваша победа, Заря долгожданного дня!.. Кого там везут? Грибоеда. Кого отпевают? Меня! А. Галич <ноябрь 1971> Памяти Афанасия Фета
Ничего от той жизни, Что бессмертной была, Не осталось в отчизне, Всё сгорело дотла. Роковые изъятья, Неназначенный бал. Край светлейшего платья Разве я целовал? Как в иную присягу На погибель и рай Небывалого стяга Независимый край… Ничего от той жизни, Что бессмертной была, Не осталось в отчизне. Всё сгорело дотла. Всё в снегу, точно в пепле, Толпы зимних пальто. Как исчезли мы в пекле, И не видел никто. Я грущу о зажиме Чрезвычайной тоски, Как при старом режиме Вашей белой руки. Вспомнить – сажей несметной Так и застится высь. – Да была ли бессмертной Ваша личная жизнь? Есть ли Вечная запись В Книге Актов благих? – Только стих. Доказательств Больше нет никаких. В. Соколов Голос за снимком Когда у роковой черты я обживал углы подвалов, и зону вечной мерзлоты, и малярийный зной каналов, когда, угрюмый нежилец, я только верою и выжил и в мир вернулся наконец – я словом погребенных вышел. Я – прах, и если говорю, то говорю по праву мертвых, на мясо списанных зверью, в цементный порошок истертых. Я – пыль заводов и полей, просеянная сквозь решета статей, этапов, лагерей, бараков и могил без счета. Я – персть земли, и если персть глаза неплакавшие колет, не говорите: это месть, скажите: мертвые глаголют! И не стращайте! Что конвой, кому сама земля охрана! Я – вдох один, но выдох мой – От Соловков до Магадана. О. Чухонцев «Собрался к маме – умерла…»
Собрался к маме – умерла, к отцу хотел – а он расстрелян, и тенью черного орла горийского весь мир застелен. И, измаравшись в той тени, нажравшись выкриков победных, вот что хочу спросить у бедных, пока еще бедны они: собрался к маме – умерла, к отцу подался – застрелили… Так что ж спросить‐то позабыли, верша великие дела: отец и мать нужны мне были? …В чем философия была? Б. Окуджава 1983 |
