note 182 ерунда, условия нужны, где соблазнять, вот поедут осенью всем клубом в профилакторий на субботу-воскресенье, можно будет рискнуть, риск — благородное дело, глядишь, полставки прибавит, а то Леня становится все скупее, надоело каждый рубль объяснять, куда идет. А надень она такое прозрачное белье — о! — отпад.
— А туфли-то, туфли, слышь, Лень, — крикнула она ему — он ел в кухне, — роскошь!
— Может, обувью начать торговать? — вопросом на вопрос ответил он. Честное слово, когда Ритка на каблуках и в черных колготках, она еще очень ничего!
Вдохновившись, она достала черные итальянские туфли на шпильках, натянула тонкие шведские колготки, сняла с себя футболку и бюстгалтер, накрасила губы ярко-ярко и в таком виде явилась к Лене в кухню: ну как? Он обалдел просто. Знаешь — шикарно!
— Я могу зарабатывать с моим знанием секса больше тебя!
— Я бы сам такую бабу озолотил!
— Ага, переходим на рыночные отношения, руки-то спрячь, спрячь, нечего грудь чужую трогать, за просмотр только деньги берут, а за… отстань!..
— Кисочка ты моя!
— В общем, так, с тебя сто. Деньги вперед.
— Хоть сто пятьдесят!
— А за ночь… — Она громко и картинно застонала. …В девять попробовала еще раз позвонить Сергею. Спустилась во двор как бы прогуляться с Майкой — ребенок без воздуха, потому плохо спит, — зашла в будку таксофона, набрала номер.
— Да нету его, — рявкнула Томка, — на службе!
— И мне поговолить, — потянулась к трубке Майка. Ни тебе, ни мне, Ритка раздосадованно вытолкнула из двери дочь, вышла сама. Тети нет дома.
— Тети Наташи? note 183
— Тети Наташи.
— А где она?
— Улетела на самолете.
— Я тоже хочу на самолете! Рита летать не любила. Она пристывала к своему креслу, упираясь в мягкий палас ледяными ногами, и успокаивалась, когда самолет, чуть потряхивая корпусом, уже бежал по земле.
— Мало ли чего ты хочешь, — оборвала она мечтания Майки, — я вот хочу миллион долларов! * * *
Всего две тысячи нужны были Сергею, он мчался, как загнанная лошадь от знакомых к знакомым, лихорадочно набирал один телефонный номер за другим — все безрезультатно. Могли бы еще помочь какие-нибудь новые приятели или приятельницы, перед старыми рыльце у него уже было в пушку, он столько раз клянчил у них деньги, конечно, тянул, сразу не отдавал, лгал и унижался, а иногда и вообще забывал про долг, — новые бы на его приманки могли еще клюнуть, но в последние полгода он пил много и с теми, кто, к сожалению, личных средств, даже самых скромных, вовсе не имел.
Он оббежал и обзвонил всех. Пообещали сто. Еще триста. Сорвалось. Вновь пообещали — завтра. Всего пятьсот. Не деньги. Но он продолжал звонить — бежать — звонить
— бежать — звонить — звонить — бежать — бежать — бежать… Уже вешали трубку, услышав его голос. Левые депутаты яростно с телеэкрана клеймили их систему — и так приятно было теперь дать представителю оной пинок под зад. Уже пятый раз ласковые змеи-жены отвечали — нет, не будет его сегодня, намекая — и никогда! — а он знал: лежат, гады, на диване и почитывают статейки так называемой свободной прессы. Он продал два собрания сочинений у букиниста, получилось всего семьдесят пять, и сразу же купил две бутылки водки и бутылку дрянного портвейна.
Томка перестала с ним разговаривать. Он не вводил ее в курс дела. Серафима сообщила, что пропал отец.
note 184 Шеф предупредил, обнаружив отсутствие денег, что он надеется — завтра они будут на месте, а в противном случае… Посочувствовал. Мягко так добавил: постарайтесь, Ярославцев, до девяти утра. Посетовал: уже не в первый раз, придется принять меры. А жаль. Такой позор для сына. Да.
Предположим, завтра можно будет сказать — отец пропал, говорят, утонул, страшное горе, у меня горе, горе, какие деньги, разрешите до послезавтра. Точно так и скажу
— эге! Он залпом опорожнил стакан. Другой. Третий. И весь задергался — каждый острый изгиб его худосочного тела заходил, завибрировал — и сердце, вращаясь, стало падать куда-то в черный провал — как опасался он этого мерзкого состояния! — и завертелись все органы, оторвался желудок, поплыл, набирая скорость, кружась, вниз… Он сунул голову под кран с холодной водой. Чуть полегчало.
* * *
Они плыли на теплоходе в Судак. Приятель отца в санатории Ялты рассказал им все, что знал: рано утром Антон Андреевич, позавтракав, взял небольшую дорожную сумку и отправился на экскурсию Ялта—Судак, пообещав возвратиться вечером. Он вообще был какой-то странный все эти дни: задумывался часто, сразу не откликался, а то и позовешь его, а он молчит, опять к нему обратишься — вздрогнет: а, слушаю, скажет…
— Не нравится мне такая картина, — погрустнела Наташа.
— Он ничего не терял? Не путал комнату? Выяснилось: вроде терял. То ли зонтик, то ли что-то еще. А зачем ему зонтик был нужен, удивился Митя, дожди шли? Отца сейчас ему было мучительно жалко, он так и видел его: среднего роста, щупловатый, с косящим глазом — вот он выходит из санатория, идет к морю… Одинокий старик. Не утонул он, Наташа, это я чувствую. Но где он?
В милиции Ялты им отдали вещи отца: небольшой чемоданчик, в котором лежали светлые чистые брюки, три пары носков, плавки — красные, желтые, белые с красны
note 185 ми полосками, две рубашки, брошюрка «Лекарственные растения Крыма», серая куртка.
— Не нравится мне все это, — вновь сказала Наташа, — боюсь, не сумерки ли.
— То есть?
— Сумеречное состояние сознания: человек делает не помнит что, едет, а не знает куда, — и может очнуться в любом месте. Понятно, что, когда он в таком состоянии, с ним может произойти все, что угодно. Они отнесли чемодан с вещами в номер отца — не ехать же с ним в Судак.
— Какая-то фантастика, — пробормотал Митя мрачно,
— чемодан, его белье, его куртка, а его — нет!
— Больше похоже на детектив, — сказал сидящий на кровати с газетой в руках, бывший отцовский приятель,
— кругом сейчас такие террористы, что жить страшно, милиционер вот сказал, что чаще всего ему сразу приходится предупреждать: и не ищите, убили. Но в этом случае что-то не то… И в общем-то здесь, в Крыму, пока тихо.
— Пока? — переспросил Митя.
— Он только Крым любил, — Наташа закрыла ладонью глаза. — Любит… Они стояли, облокотившись о перила верхней палубы, ветер со страстью теребил их волосы, раздувал Наталье легкую юбку. Порой брызги долетали до них — и Наташа ловила их, сама того не замечая, и, конечно, не могла поймать. Митя ласково тронул ее за плечо. Ни цвет моря, ни белые фонтаны брызг, ни крик чаек, требующих еды, не могли отвлечь его от печальных мыслей. Любил ли он отца? Так прямо он задал себе этот вопрос впервые. От Юлии Николаевны, бабушки своей, редко слышал он об отце хорошие слова — иначе как Лисом, причем китайским Лисом, она его не называла. Сейчас Митя по-иному воспринял ее странное определение: лис — это оборотень, способный внезапно исчезнуть. Вряд ли Юлия Николаевна могла с точностью предсказать то, что случилось
note 186 с отцом сейчас, но что-то такое в нем ею, видимо, угадывалось
— может быть, возможность неожиданной перемены или отсутствие того правильного и четкого, что делает жизнь совместную с человеком спокойной и регламентированной какими-то пусть мелкими, бытовыми, но вполне определенными законами. Приличный человек так вот не исчезнет! — возможно, прокомментировала бы она данную ситуацию, выказав тем самым не только свое пристрастное отношение к отцу внука, но и странноватую убежденность во власти внутренних, субъективных законов, а не обстоятельств внешних над судьбой Антона Андреевича.
Ветер рвал волосы, кидался, приникал к лицу. Они спустились на нижнюю палубу, вернулись на свои места, сели. Прошел к лестнице высокий мужчина, по виду латыш или литовец, а с ним, видимо, его жена, похожая на кореянку. Митя, проследовав за ними глазами, отметил, каким угрюмым обаянием повеяло от ее лица с черной густой челкой до самых глаз, какой диковатой грацией от ее тонкой фигуры в коричневой трикотажной майке, сквозь тонкую ткань которой откровенно проступали крепкие соски, в такой же тонкотканной юбке, западающей при ходьбе и явственно обрисовывающей узкие бедра и плавный кувшин живота. Ребенок, семенивший за ней, очень смахивающий на мать, судя по одежде — девочка, вдруг остолбенело остановился напротив Мити, поднял на него свои восточные доверчивые глазенки — и такую восхищенную песенку пропело милое детское личико, что Наташа с жалостью подумала: вот такая любовь тебе и уготована судьбой, маленькая моя, — любовь восхищенно-горькая к тому, в чьих светлых очах только долгие прозрачные волны, только дальнее небо, только отстраненный свет…
