— В майке нужно рисовать Майку, — пробормотал он, прощая ее непонимание.

— Какую еще Майку? Видимо, он уже привязался к ней. Даже порой скучал, если она не звонила дня два. Она же нарочно порой не звонила — боялась надоесть. Юлия Николаевна ей по секрету сказала: «Бойся только, девочка, его пресыщения. Он нуждается в новом. Ты должна всегда быть разной».

И она старалась. Пыталась и ревность вызвать — не получилось. Все ее настырные намеки на какого-то черноглазого и чернобородого он просто пропустил мимо ушей. Между прочим, через некоторое время вспомнил и пожалел: надо было Ритке подыграть. Пусть бы смешная обрадовалась, что он ревнует. Митя не любил разбивать иллюзии, а маленькая Ритка так сильно в иллюзиях нуждалась.

— И не думай, дорогая моя девочка, его женить. Твой Леня — муж, семьянин, он для тебя — опора, стена, а Митя — только художник. Ему самому нужна опора, его нужно терпеть, о нем нужно заботиться. А у тебя Кристина…

— Что вы, Юлия Николаевна, я все понимаю. Но Митю я люблю. ^{note 38}

— А его, Митю, и нельзя не любить. Они рассматривали семейный альбом: вот Мите годик, его держит на руках Анечка, нет, нет, он не похож на мать, а жаль, да, пожалуй, только мягким взором, мягким взором?.. …ты, девочка моя, не идеализируй, в с я к и й он, порой так поглядит — волк, помню, в годы послевоенные, может, сразу в сорок шестом, зашла я как-то в зоопарк, наверное, с маленькой Анечкой, а может и для газеты, что-то нужно было написать, подошла к клетке с волком, тот сидел, вытянувшись, смотрел вдаль, в степь свою, наверное, любимую, далекую, меня он и не заметил, своими светлыми прозрачными глазами туда, туда глядел, меня мороз по коже продрал — сквозь меня смотрел… Не считай уж его таким ангелом, хотя чист, честен, по-ангельски честен… Да, он в первом классе, до четвертого класса, пока я следила, а он, видимо, меня немного побаивался, отличником был, потом решила — да ну, мальчишка, зачем ему одни пятерки? — и съехал, а уже тогда много рисовал, и не так, как все, я даже тревожилась, какой-то необычный свой мир у него уже тогда был… а вот она… да, да, жена его, ну что ты — какая семья — поиграли и разбежались, и сама посуди, к чему бы ему такая дура?.. красивая? да смазливая просто, поразилась я, сердечная, признаюсь тебе, его выбору, по-моему, чтобы самоутвердиться, он стеснительный был… Он?! …И не подумаешь сейчас, а робок. …Никогда бы не подумала! …Прадед его тоже робок был, может, Митя чем-то на него и похож, тот не способен был ничего делать на людях, отец-то его был крупный священник, архиерей, не мог иметь детей, воспитал и усыновил племянника-сироту — моего отца, походил он на дядюшку своего, как две капли воды, злые люди поговаривали, что сын он его родной, а вовсе не племянник. Лгали. Хороший род — духовный, если бы не революция — было бы уже четыреста лет духовенства. Ну, правда, справедливости ради скажу — уже мой отец, в отличие от брата своего двоюродного, протоиерея, говорят, он потом в Канаду уехал, так следы и затерялись, кто его знает — где его потомки?.. Да ты, права, девочка,

^{note 39} сейчас многие своих находят, да уж его-то, конечно, давно нет — не до ста же лет он живет, а дети его, что они нам?.. Что мы им? …так, отец-то мой уже отошел от священничества, занимался редакторской деятельностью в какомто журнале, кажется, астрономическом. Я была девчонкой, когда он умер, а знаю только, что мама моя, Митина прабабка, была по отцу своему из рода польских дворян, всего лишенных и в Сибирь сосланных за польское восстание

— правда, мать-то ее, моя бабушка, была русской, сибирячкой — дочерью иркутского чиновника — видишь, как судьба ведет? Митина жена? Да забудь ты о ней, Риточка, забудь, он уже давным-давно все забыл, как старый фильм какой-нибудь…

* * *

…Как во сне получилось. Господи. Как могло такое получиться?! Ведь брат, брат, а не просто… Оттолкнула уже в последний момент. А гнилостные эти поцелуи впечатались в душу. И на коже, по всему телу, точно вмятины с грязью. От его пальцев. Наталья сидит у себя в кабинете. Понедельник. Больше она на дачу не сможет поехать никогда.

— Здравствуйте, Наталья Антоновна. Старушка. Не с ее участка. Там болеет врач. Проходите, что беспокоит? Беспокоит все, доктор. Старость беспокоит. Близкая смерть беспокоит. Но больше всего не это — к этому привыкнуть можно — беспокоит, что вижу плохо. Слышу плохо. Но даже и не это больше всего — давление. Нет ли повышенного давления, доктор? Галя! Здесь я. Измерьте давление, будьте добры. Медсестра Галя. Хорошая девка. Уходила от мужа, вернулась. Господи, ну как такое получилось?! Ведь брат!

— Спасибо, Наталья Антоновна.

— Не болейте. Как получилось?

— Вы пойдете? Галя, сколько раз говорила, мы — на ты. Но когда вы с ними разговариваете, у вас такой вид, я сразу же забы

^{note 40} ваю, что мы договаривались. Вы обедать пойдете? Вот опять. Нет, не пойду, плохо себя чувствую. Вот-вот, я и хотела сказать, что вы не в форме. Случилось что-нибудь? Да нет. Спала плохо. А… Иди, иди, Галя. Принести чтонибудь? Может, сока?.. Ладно, посмотри там. Ага.

Вообще-то совсем не спала. Как, как получилось? Да, Митька лег. Совесть чистая — сон хороший. А он попросил

— посиди. Села. А сначала сняла купальник, мокрый ведь, надела шорты, маечку. Днем я так стесняюсь ходить: ноги кривоваты, маленькая грудь… Да, да, он тоже шепотом: маленькая грудка какая у тебя, Татка, но до чего же ты хорошенькая, господи, люблю! Чушь! Алкогольный бред! Нет. Он налил вина. Вот, пьянка его во всем и виновата. Его пьянка? А я? Зачем пила? Зачем?! Пошли еще в его кабачок, допили портвейн. Или «Токай»?..

— Можно?

— Входите, пожалуйста, Сергей Лаврентьевич. Имя мерзкое. Сер-гей. Серый. Се-ре-нький.

— Вы знаете, что-то печень стала беспокоить. Знал бы он — к о м у жалуется… Господи.

— И болит, болит.

— А настроение? — Недавно она прочитала в одной из новых работ, что болезнь печени может быть следствием депрессии и единственным ее выраженным сигналом.

— Мерзкое, доктор. И у меня. Слушать Сукачева.

— Так, так — больно?

— Да…

— Слегка увеличена. Ничего. Что-нибудь придумаем. Придти домой — и в петлю.

— Так порой болит — хоть в петлю. Кто это сказал? А, он. Телепатия в действии.

— Ничего, ничего, пройдет.

— Какая вы хорошая женщина, доктор.

— Обыкновенная.

— Нет!

— Ладно, значит, после еды сразу минеральной. Лучше «Ессентуки». Слегка подогревайте… ^{note 41} Я не ищу белых пятен на глобусе, господи, как это получилось, ну, шорты, шорты, какие, говорит, у тебя штанишки

— отпад, почему не носишь днем? Ножки совсем чуть-чуть кривоватые. Так совсем — или чуть-чуть? Ты дуреха. Зашли обратно в ограду. Давай я тебя в гамаке покачаю. Отец несколько дней назад прикрепил гамак к двум соснам. Лучше бы он этого не делал. Покачай. Ой, чуть не опрокинул. Слушай, Татка, ты ведь взрослая, а мне кажется, ты и целоваться-то не умеешь, у тебя и парня-то никогда не было! Умею. Да брось ты. Да, клянусь, умею. Продемонстрируй! Пожалуйста! А еще! …еще… нет, еще! Говорил же — опрокину!.. говорил, глупая, глупая… еще…

— Можно?

— Войдите?

— Это что же такое творится, Наталья Антоновна, не записывали к Вам, твердят — приходите завтра.

— Врач на соседнем участке болен — все ко мне. Как вы, Антонина Пална?

— Ой, не спрашивайте!

— Должна я вас спрашивать. Боже мой, забыть навсегда.

— Да, всё то же — и здесь вот… Когда закрылась дверь за последним пациентом, она откинулась на спинку стула, достала сигарету, закурила. Белая, белая дверь. Белых пятен на глобусе. Вот привязалось. Белая, белая тварь. Это она. М о ж н о л и т е п е р ь ж и т ь?! А где Галя? Галя-то где? На столе банка с томатным соком. Вскрыть вены. Нет, слишком истерично. Я же сама отпустила ее пораньше. Ничего не помню. Смерила себе давление: девяносто на шестьдесят. Опять закурила. Нет сил даже встать за пепельницей — пусть себе сыпется пепел в бумажку. Не сгорит. И так все уже сгорело. Как называют таких мужчин? Да. Подонки. Ее брат — подонок. Легче стало? Определение дает успокоение. Назовешь болезнь — так вроде и вылечить можно. Врачебный самообман. Такой мальчик был в матросочке с синими глазами.