Опять же, национальные особенности современных обиженных не только в том, что их, по меткому выражению, сексуально и транспортно используют, но и в том, что они сразу же пытаются перевести свои словесно не формулируемые обиды — по понятиям — в 9 грамм свинца или другой, тринитротолуоловый, эквивалент. А как еще простому бычаре с магами бороться?!

Одним словом, Данте повезло. Если бы он писал свою "Божественную комедию" на богатом современном российском материале, то, в лучшем случае, она бы вышла в свет со звездочками на месте многих имен. А ведь эти имена только благодаря таланту Данте и остались в истории! Советую «обиженным» призадуматься об этом; лучше уж такая известность, чем полное забвение…

Но, что самое любопытное, пытливые зоилы обнаруживают аналогии и намеки даже там, где их и в помине нет — видимо, все же хочется быть ну хоть как-нибудь упомянутыми! Роман Л. Вершинина не настолько прямолинеен и мелок, чтобы читать его как сиюминутный газетный фельетон. Поэту ровно столько же дела до реалий, сколько реалиям до Поэта. Если в первой части «Сельвы» автор бывал ироничен и, местами, саркастичен, то в "Сельве — 2" он шалит и резвится, как дитя на лужайке — шутливо и не злобно. Временами ему удается передать читателям то веселое и бесшабашное собственное настроение, в котором писал книгу.

Своей гипертекстуальностью книга Л. Вершинина не уступает творениям прославленного М. Павича. Текст «Сельвы» насыщен не просто разноуровневыми реминисценциями, а скорее даже линками на исторические и литературные события и персоналии. Если, по Платону, вещный мир — лишь неточное отображение мира идей, то «Сельва» — не более, чем авторское отражение реального мира 1/6 части теперь уже неизвестно чего вообще. Грех, конечно, отражать такое, но в чем виновато зеркало?! "Каждый пишет, как он слышит…"

А слуху Льва Вершинина, слуху Поэта внятны "и гад подводных тайный ход, и дольней лозы увяданье". И потому хотя он пишет и немного, но хорошо — в отличие от вышеупомянувшихся плодовитых сериальщиков, размазывающих по белой, газетного качества бумаге сопли, кровь и другие человеческие ликворы, — и хочется читать все новые и новые его книги. Поэтому, дойдя до последней страницы романа "Сельва умеет ждать" уже сам ожидаешь и, более того, жаждешь продолжения. Кстати, "Сельва требует продолжения" — как вам понравится такой заголовок?!

Является ли Власть и все связанное с ней имманентным Злом? Ответ на это пытается дать один из наиболее многообещающих молодых авторов.

Не знаю, как Василий Щепетнев относится к Стивену Кингу, но в целом то, что он делает похоже на его циклы, а стилистически — и превосходит их (насколько мы можем судить о них по переводам). Попытаюсь обосновать свою точку зрения.

Кинг извлекает из себя страхи среднего, достаточно цивилизованного, сытого и образованного американца, препарирует их и находит их причину: она гнездится не только в природе Человека, но и в Природе мира в целом. По его мнению, существует древнее имманентное Зло, с которым можно бороться и даже иногда побеждать, но всегда — ценой кровавых жертв. При этом Кинг очень точен в деталях, пусть и не обязательных, повседневной американской жизни, что усиливает эффект достоверности рассказа. Сюжетные линии развиваются в его родном штате Мэн и, так или иначе, с ним связаны так же, как и Щепетнева практически всегда действие происходит в Черноземной полосе, недалеко от поселка Рамонь.

Что бы ни твердила постсоветская пресса об американских ужасах преступности, наркомании и т. п., в основном, одноэтажная Америка — очень спокойная и скучная страна, навроде Швейцарии. Более того, практически каждый ее житель уверен — "если я буду себя хорошо вести, то со мной ЭТО не случится". Надо отдать должное, как правило, и не случается. Кинговы страшилки потому настолько пугают американцев, что происходят с совершенно невинными людьми, становящимися жертвой того самого Зла.

Русская литература, единожды коснувшись темы Страха и Зла кистью Гоголя ("Страшная месть", "Портрет"), побоялась называть кошку кошкой и перенесла запретное имя на другие чувства и явления. Даже великий адописатель Достоевский твердо убежден в том, что каждый сам в состоянии раскаяться и тем самым загасить в себе адский огонь мук совести. Даже к «бесам» его отношение презрительно-иронично, даже Смердяков имеет право на сострадание.

Чехов видит Зло в давящей на его мир скуке и страшится ее. Горький — в интеллигентской рефлексии и аморфности, упорно не желая замечать подлинного Зла.

Алексей Толстой, как и многие литераторы Серебряного века, пытался со Злом заигрывать, но схватку проиграл, впрочем, не без приятствия для себя. Следующие поколения характерны своей завороженностью Злом; они посмотрели в глаза чудовищ и замерли, как кролики перед удавами. Тут и зачарованный поэтикой смерти Платонов, и Булгаков, убежденный, что для изгнания бесов необходимо призвать их хозяина, Сатану. Сожительство, постоянное соприкосновение со Злом породило Страх и осознание собственной врожденной виновности, а значит и бессмысленности попыток спрятаться и защититься "что бы я ни делал, ЭТО может случиться со мной в любой момент". Советский ад казуистичен, и, при этом — совковый страх иррационален.

Оттепель 60-х — попытка бунта буратин, арлекинов и пьеро против папы Карло, снявшего с себя с себя балахон Карабаса-Барабаса. Дело, конечно, если и не очень благородное, скорее в духе растерзания Хроноса собственными детьми, то, во всяком случае, вполне соответствующее диалектическому материализму — отрицание отрицания. Как выяснилось, бунт марионеток ничем не лучше традиционного и привычного русского образца, бессмысленного и беспощадного. Марионетки не могут не протестовать против кукловода, но без него сами они мало чего стоят. Впрочем, это отдельная тема.

Литераторы нашего поколения вернулись к изучению Зла. Тут уж не важно, кто дал первотолчок — Стругацкие ли, общественная ли атмосфера. Кто только не занимался темой — и Столяров, любующийся горами трупов а la Вересаев, и Рыбаков, бессильно ощущающий все туже стягивающийся кокон Зла и потому ищущий спасение в априорно-благостном Боге, и Логинов, нащупавший и тонкую грань соприкосновения Добра и Зла, на которой и происходят их постоянный синтез и взаимные метаморфозы. Но они все же еще умели сдерживать эмоции и подсознание.

Лазарчук же твердо убежден в том, что является винтиком в гигантской и непонятной машине, которую можно остановить, если понять ее логику. В такой системе Зло абсолютно только по отношению к человеку-винтику, а в целом — просто не существует. Для винтика же любой чертеж мироздания губителен, — не все ли равно, упадет ли кувшин на камень или камень упадет на кувшин? В любом случае — горе кувшину. Впрочем, если винтик начнет вмешиваться в чертеж и определять мироздание — вот тут-то и начнется настоящая катастрофа!

Лукьяненко уже в полный голос заявляет, что каждая его книга о Тьме. С оной он и не борется, а лишь приносит и себя, и читателей ей в жертву, выплескивая из себя комплексы и страхи, в отличие от Кинга непреодоленные, да, по большому счету и непреодолевавшиеся.

Большинство современных авторов мигрировало в тексты, не имеющие полюсов-ориентиров «Добро-Зло» и описывающие события с точки зрения наблюдателя, находящегося над схваткой. Это очень ценное достижение послеперестроечного периода, но ведь смысл заключается не в полном стирании прошлого, а в его разумной классификации и сохранении, чем и занимаются Хранители Ценностей. Одним из них, по моему мнению, является и В. Щепетнев.

Мне думается, что именно ему удалось произвести полную и честную анатомию советского и постсоветского Страха ("НОЧНАЯ СТРАЖА", "ЧЕРНАЯ ЗЕМЛЯ", "Лето 1913") и породившего его Зла ("Седьмая часть тьмы", "ТОТ, КТО НЕ СПИТ", "МАРС, 1939"). Думается, что и неприятие этих книг издателями связано с тем, что описываемые Щепетневым Страх и Зло настолько узнаваемы и реальны, что никто не хочет связываться с ними.