- Был, - рыцарь крепко хватил себя рукой по груди и закашлялся, когда понял, что панциря на нем нет. – Знатную даму я спас от соплежуйного и крайне отвратительного мужа, коий её к извращеньям всяким принуждал и имал без согласья удом, на дубину похожим с гангреной на вершине.

- И мошонку ему отбил до синевы, - вклинился я. Кастелян нахмурился и покачал головой.

- Есть ли у вас нечто, подтверждающее подвиг? – спросил толстячок. Сиятельный граф улыбнулся и, покопавшись в мешке, который я предусмотрительно держал рядом, протянул кастеляну женские трусики из нежнейшего батиста. Лишь слегка подпорченные странными бурыми пятнами. Толстячок вздрогнул и презрительно взял предмет одежды двумя пухлыми пальчиками. – Ужель и впрямь сей знатной дамы туалет? Фу. И воняет так изрядно.

- Тот гнилостный мерзавец мне нос разбил пудовым кулаком, а дама, в качестве награды, мне даровала это чудо, коим я…

- Не стоит продолжать, - поспешил прервать его бледный кастелян, ставя пером галочку на пергаменте. – Подтверждаю исправное выполнение подвига, ибо предмет сей явно даме знатной принадлежал. Со взносом на турнир проблем не будет?

- Не будет, - твердо ответил граф Арне и, покопавшись, на сей раз, у себя в гульфике, извлек перед удивленными глазами кастеляна потрепанный мешочек, который отозвался глухим звоном. – Как и требовала Её милость. Пятнадцать франков.

- Коварный старый плут, - буркнул я. – Кто еще из нас фокусник, а? И мы спали в лесу и в поле, жарились на солнце и мерзли под луной из-за твоей жадности, алчный, мелочный сквалыга.

- Собраны в поте лица, специально для турнира, - ответствовал сиятельный граф, улыбнувшись во все оставшиеся зубы. Зубов у него, как и у многих рыцарей, недоставало. Изрядно недоставало.

- Выполнено, - подтвердил кастелян и повернул напомаженное личико ко мне. – Оруженосец есть. Сим заявляю, что вы допущены к турниру, граф де Дариан. Как предпочитаете биться? Конно или пешим?

- И конным, и пешим, - рыцарь поднял руку, когда я кашлянул, и покачал головой. – Ирон, конечно, стара, но в бою хладнокровна и вынослива. Пишите, господин Жори.

- Блядов мудейник, - рек я на голландском. – Никак вы, старый, не научитесь жизни, смотрю.

- Но, но, малец, - грозно нахмурился рыцарь. – Не смей меня позорить при знатных мужах и уличать в трусости, коей нет и грамма в сердце моем, только смелость в изрядном количестве.

- И в мыслях не было, старый, - устало махнул я рукой, предоставив сиятельному графу самому вести разговор. – Я устал, хочу любви, а потом в кроватку.

- Негоже спать, покуда ночь такая звездная, - лукаво пропел рыцарь, ставя закорючку в толстой книге, которую ему протянул кастелян. – Ждут нас славные деянья, Матье.

- И курья жопка, милорд. В блевотном, мерзопакостном бульоне.

- К слову о любви, благородный оруженосец, - лисьи улыбнулся кастелян Жори и протянул мне толстый конверт со знакомой печатью. – Вам письмо от благородной Беатрис. Пришло к нам в первой половине дня.

- Ох, ночка будет долгой, - вздохнул я, гадая, сколько листов писанины меня ждет.

- Не это ли желанней всего сердцу?

- Как знать, милорд. Как знать, - буркнул я, пряча письмо от моей дражайшей возлюбленной за пазухой. – Ежели вы закончили самооблизываться лестью, то я, пожалуй, удалюсь. Мне еще шатер ставить, ужин готовить и лошадей поить…

- Это да, все верно, - побледнел кастелян, когда тяжелые двери донжона растворились, выпуская в галдящий вечерний двор хрупкую девушку в богатом платье. Она сдержанно поклонилась кастеляну, потом сиятельному графу и, со слабой улыбкой, мне. – Чем могу служить, мадемуазель Софи?

- Господин кастелян, - кивнула та и что-то прошептала ему на толстое, вареное ухо.

- Благородные сэры, - улыбнулся толстячок, став похожим на забавного, румяного кота. – Прошу простить, но я нужен Её милости. Удачного турнира.

- Давно пора. Устал я от всего этого политеса, язви его рот, - хмыкнул я и, подмигнув покрасневшей девушке, взял под руку сиятельного графа, который при виде симпатичной дамы тут же растекся, как нежирный английский пудинг. – Идемте, старый. В узде держите свой престарелый уд, а иначе его болезнь всех статуй поразит. В труху рассыплется по щелчку пальцев и из пыли больше не восстанет.

Чуть позже, поставив с трудом потертый и старый, как усы сиятельного графа, шатер, и приготовив господину похлебку, я с чувством выполненного долга лег на свою кровать и, аккуратно сломав печать, раскрыл конверт, из которого выпала пухлая стопка листочков, исписанных мелким, убористым и весьма благородным почерком. Хмыкнув, я отмахнулся от благородной отрыжки сиятельного графа и углубился в чтение письма.

«Дражайший мой возлюбленный Матье.

Пишу тебе и не скрываю горьких слез, ведь месяц как уехал ты, а душа моя уже пуста и требует любви. Никто мне слова ласкового не шепнет, ни приласкает темной ночью, и не покроет кожу нежную жаркими, как пламя костра, поцелуями. Одно лишь ворчание отца я слышу днем и стрекот сверчков ночью.

Нет слов, Матье, как я скучаю. Как омерзителен, противен и неприятен свет дневной теперь, ведь нет в нем тебя, моя отрада. Не милы мне рябчики, запеченные в вине, от сладкого пирога тошнит и зубы сводит, и овощи рассеяно ковыряю я вилкой. Мне платья новые отвратны и не милы. Холодный блеск украшений только изредка сердечко согревает. А туфли новые мне ноги жмут и пяточки теперь в мозолях.

Как было мне приятно с тобой, любовь моя, все время проводить. Стонать в кустах сирени и ноготками в плоть твою впиваться. Пишу и чувствую я жар меж ног. С ума меня он сводит и спать не дает. Тело дрожит и бьется в истоме, да мысли горячие в голове танцы водят. Но нет тебя рядом, никто полифемов не тронет язычком, не укусит мне мочку ушка, и не прошепчет слова любви шершавыми, чуть грубыми губами.

А папенька, Матье, все еще злится. В неистовой злобе он говорит о тебе и боюсь я, что удар его скоро хватит. Краснеет его лицо, синеют губы, а яд, срывающийся с них, в паркете проедает дыры. Зовет тебя ублюдком он, блудоумом и говноедом, но он не знает, как ты нежен, как чуток с дочерью его, как любишь её и счастья ей желаешь. Я жду того момента, когда мы сможем вместе жить. Я буду с войн тебя ждать смиренно и ночью замок оглашать роскошными словами страсти дикой. Как будем выбирать с тобой кровать, которая не треснет под жаром наших тел, какого цвета будет постель и каким наш портрет совмещенный. В мыслях этих не так уж противно мне жить. Жду я дня нашей встречи, Матье. Твоя верная и смиренная, добрая дама Беатрис.

P.S: Если расчеты мои верны, то ты получишь это письмо почти сразу, как приедешь в замок королевы. Я буду ждать немедленного ответа, любовь моя. И напиши мне, как сильно ты скучаешь. Только избегай грубых слов. Для моих ушек это еще слишком.

P.P.S: А какого цвета тебе хотелось бы, чтобы была наша постель? Темно-синего или темно-зеленого?

P.P.P.S: Все-таки темно-синего и из китайского шелка, чтобы скользить, когда ты неистово любить меня будешь.

P.P.P.P.S: Я жду ответного письма, Матье. Не заставляй страдать мое сердечко и циклопов. Твоя Беатрис».

Получив письмо от моей дражайшей дамы, я, против воли снова вернулся к воспоминаниям о Джессике, чернявой дочурке мельника. Она была моим другом и моей первой любовью. Маленькая, взбалмошная бунтарка, которой было скучно сидеть дома с угрюмым отцом и учиться тонкому искусству выпекания хлеба.

С Джессикой моя жизнь вновь наполнилась смыслом, смехом и весельем. Мы ловили целый мешок жаб, а потом разом выпускали их в предбанник, после чего весело хохотали, наблюдая за голыми женщинами, выбегающими из бани с дикими воплями и проклятьями всем земноводным. Заливали баню через дымоход водой, из-за чего та наполнялась едким дымом, заставляющим людей выкашливать свои легкие. Но, справедливости ради, мы потешались так только над старостой, который принимал баню в одиночестве, если не считать, что с ним каждый раз мылась какая-нибудь хорошенькая девушка. Тогда-то Джессика впервые увидела торчащего Джулиуса старосты, а я с сомнением стал относиться к своему королю, который был смехотворно мал. Но Джессика списала это на баню, мол-де «так всегда и бывает, когда мужчина парится». Я не стал её разубеждать, что она вообще первый раз увидела Джулиуса, и принял её слова за чистую правду. Джессика была другом, способным как поддержать мою одрябшую уверенность, так и низвергнуть её колючей и ехидной шуткой.