- Готово, дружище, - сказал бар.

На откинувшейся крышке стояли бутылки - виши, оранжад, виски, вазочка с солеными орешками и хрустальный стакан. Эрнест плеснул в него на два пальца виски и выпил. Виски, конечно же, оказались синтетическими.

Впрочем, оранжад тоже был слишком апельсиновым для натурального. Эрнест кинул в рот орешек, пожевал, потом, размахнулся и с остервенением швырнул стакан об стену.

Как и следовало ожидать, стакан, мягко спружинив, отскочил и покатился по ковру.

- Сволочной мир, ну до чего же сволочной мир, - сказал Эрнест, и вдруг ему захотелось говорить, говорить не переставая: все фальшь, все синтетика. Виски. Хрусталь. Воздух, процеженный кондиционерами. Люди - и те скоро будут синтетическими! Так кому и чему верить?

В самом деле, кому? Кратсу, который прочил ему победу- победу несомненную и гарантированную? Эллен, которая сбежала, даже не пожелав попрощаться, не подумав, что как раз здесь, сейчас, она ему нужнее, чем когда бы то ни было? Кому верить? Себе? Но ведь он - он тоже был убежден, что этот вечер станет вечером его триумфа. И началом исполнения мечты. И так бы оно и было, если бы не Грейвс.

Неужели на свете вовсе пет справедливости? Ведь скоро ему стукнет тридцать, а этому сосунку едва-едва четырнадцать. За ним, за Эрнестом, годы и годы труда, труда до остервенения, до кровавого пота, до той крайней минуты, когда начинаешь ненавидеть эту проклятую четырехструнную мучительницу, когда чувствуешь, что знаешь, но не можешь, не можешь сделать, когда убеждаешься в собственной бездарности, и хочется, чтобы конский волос перепилил наконец струны, гриф, шейку, а потом и твои собственные вены, потому что только так этой муке может прийти конец. Нo потом - потом наступает другая минута, когда ты уже не только знаешь, не только чувствуешь, по можешь, и летит звук, летит, как твоя душа... И ты король, ты - бог, тебе подвластны все горние выси и все бездны, и над этими безднами ты паришь, не ведая страха, ты знаешь, что победил, и пусть пьянящий полет этот краток, пусть победа длится мгновение, но за этот миг можно платить часами, днями, годами труда, потому что знаешь - это было, потому что веришь - это будет, это будет еще и еще, пусть даже опять приходят часы, когда ты ничего не можешь, когда прижимаешь плечом скрипку, а собственную бессильную ненависть и зубы стискиваются до судорог в скуле ..

Может ли знать все это мальчишка, который пришел - и победил? Просто потому, что у него полутораметровый мизинец. Мизинец, о котором мечтал этот сумасшедший старик Шенберг. А может, гений-додекафонист для таких и писал? Не для Эрнестов, а для юных Арвидов Грейвсов, которые когда-нибудь да придут им на смену? Может, их появление и провидел он в минуты творческого экстаза?

Черт его знает! И черт знает, кто ввел этот шенберговский концерт в конкурсную программу? И черт знает откуда явился этот неведомый никому юнец, явился, чтобы погубить все будущее, на которое надеялся Эрнест, к которому шел он два с лишним десятка лет - с того самого вечера, когда впервые сформулировал свою цель. И шел, как видно, только для того, чтобы без малого четверть века работы, учения, поиска за полчаса перечеркнул этот недоношенный Паганини...

И как перечеркнул! С блеском, которым Эрнест не мог не восхищаться даже тогда, когда уже увидел свое крушение, когда осознал его до конца. То, что Грейвс гений,несомненно. И то, что победил, - честно. Бесчестно лишь, что победил он сейчас. Что появился на этом конкурсе, а не на следующем. И еще, пожалуй, то, что Грейвс с самого начала не сомневался в победе. Что принял ее как должное. Это было оскорбительно. Как это он изрек тогда, сразу после выступления, обступившим его журналистам?

Что-то вроде: "Моцарт сказал однажды: "Чтобы играть вторую скрипку, не надобно учиться". Я учился целых восемь лет - так неужели же я не смог бы сыграть Шенберга? Ведь Шенберг, в сущности, даже слишком прост!" Да, что-что, а от скромности этот тип не умрет, уж точно!

Впрочем, как говаривал дядя Вили, "скромность - верный путь к безвестности"..

Когда дядя Вили впервые появился в их доме, Эрнесту едва минуло семь. Преуспевающий заокеанский бизнесмен приехал проведать сестру, с которой не виделся лет десять, если не больше, - конечно же, это стало событием.

Еще за неделю до его приезда весь дом ходуном ходил от приготовлений. В честь дядюшки в лучших семейных традициях был устроен домашний концерт. Сияющая мать села за фисгармонию - память не то о деде, не то о прадеде, но в любом случае церковном канторе. Фисгармония эта была единственной подлинно старинной и ценной вещью в их доме, обставленном современной (и к тому же купленной в "Секунде" за почти "грибную", по выражению отца, цену) мебелью в стиле начала прошлого века. Относились к ней как к семейной реликвии, открывали только по двунадесятым праздникам, и Эрнесту еще ни разу не удавалось добраться до ее таких манящих сливочных клавиш, которые так и хотелось лизнуть... Под пальцами матери рождались певучие, чуть глуховатые звуки, и под их аккомпанемент они всей семьей - родители, Эргест, две его старшие сестры и два младших брата- спели несколько песен, старых, как эта фисгармония, даже еще старше, пожалуй. Ни мать, ни отец не любили модной в те годы музыки, державшейся лишь на нерве ритма, предпочитая напевные народные мотивы, и этот вкус сумели привить детям. К семи годам Эрнест знал уже дюжины три подобных песен и с удовольствием исполнил несколько перед дядей Вили - сперва в хоре, а после сольно, старательно следуя за звуками отцовской скрипки.

Потом было застолье - шумное и веселое. По случаю семейного праздника мать приготовила жаркое из баранины и рисовую запеканку, причем даже из натурального риса, которого Эрнесту до той поры и пробовать не приходилось. Отец извлек из бара бутыль домашней наливки, которой гордился не меньше, чем удачно сведенным годовым балансом. Наливке воздали должное - за исключением Эрнеста и младших двойняшек, естественно. Вот тогда-то раскрасневшийся и довольный дядя Вили стал расспрашивать детей, кто кем хочет стать. И когда очередь дошла до Эрнеста, он без запинки выпалил: "Самым знаменитым скрипачом в мире!" Дядюшка расхохотался, изрек сакраментальную фразу о скромности, а потом добавил эти самые слова: "Впрочем, скромность- верный путь к безвестности"...