– Я знаю. Выглядит непривычно, но сейчас меня это устраивает.

Лучший иртарский виски был оценён по достоинству. Когда Виргарт – детальным образом – обрисовал путешествие, своё появление в Центре и встречу с экдором Таердом и затем приступил к тем сценам, что касались Вероны, Гренара и отбора бумаг для Коаскиерса, Эртебран, внимательно слушавший, помрачнел и спросил:

– Он влюблён в неё?

– Влюблён, – подтвердил шестикурсник, – и не скрывает этого.

– Она отвечает взаимностью?

– Нет, экдор, я не думаю. Но она к нему что-то испытывает. Что-то по части жалости. Но в хорошем смысле, мне кажется. Она его уважает, ценит его, как учителя, но если бы что-то было, я бы сразу это почувствовал.

– А он?

– А он, если честно, с трудом себя контролирует. Но это неудивительно. Если бы вы её видели…

Лээст, прервав его жестом, встал из кресла, прошёлся по комнате, продолжая всё так же хмуриться, потом произнёс: «Всё ясно», – причём с такой интонацией, что Марвенсен дрогнул внутренне, и продолжил прямым вопросом:

– Она написала мне что-нибудь?

Виргарт раскрыл чемоданчик и достал конверт – канцелярский, обклеенный скотчем для верности и подписанный резким почерком, лишённым какой-либо вычурности: «Л. Эртебрану, проректору».

– Вот, экдор Эртебран, пожалуйста…

Лээст кивнул:

– Спасибо. Остальное расскажешь завтра. Сейчас тебе надо выспаться. И загляни на кухню. Шеф-повар тебе оставил сэндвичи в холодильнике.

Марвенсен поклонился и, захватив свою сумку, вышел из «восемнадцатой», что числилась за проректором, а сам он вернулся в кресло, извлёк на свет фотографии и стал изучать их по очереди: первую – ту, где Верона ещё в годовалом возрасте и на руках у матери; вторую – где ей четыре и она только-что проснулась – румяная и взлохмаченная; третью – где ей уже восемь и она сидит на крылечке вместе с дворняжкой Бубой; четвёртую – вновь с Режиной, где они вдвоём отмечают, судя по тортику с цифрой, – веронино десятилетие; пятую – чёрно-белую, где Верона – двенадцатилетняя: рваные джинсы, чёлка и замызганный бинт на запястье; шестую – где ей четырнадцать: та же чёлка, та же ухмылка, но красота её – дивная – проступает со всей отчётливостью; седьмую – где ей пятнадцать и она наконец улыбается, обернувшись на зов фотографа; восьмую – где ей шестнадцать и она достаёт из кастрюли спагетти зубчатой ложечкой; девятую – где она в школе, сидит на причале – лодочном, и смотрит на солнце – закатное; и последнюю – изумительную – где она под дождём, промокшая, в коротком шёлковом платьице, ловит ртом дождевые капли, высоко запрокинув голову.

Ознакомившись с фотографиями, Лээст какое-то время перебирал их задумчиво, подолгу глядя на каждую и приходя к той мысли, что её красота – немыслимая – превосходит его ожидания, после чего разложил их на кожаной ручке кресла, взял в руки письмо – большое, осознавая с отчётливостью, что Гренар, с его влюблённостью, способен пойти на крайнее, и минуту провёл в размышлениях: «Нет, письмо подождёт, – решил он. – Там происходит что-то. Я физически это чувствую…»

* * *

Верона простилась со зрителями, завершив своё выступление, быстро прошла в гримёрную, закрылась надёжным образом и начала раздеваться, чтобы сменить одежду – джинсы и чёрную кофточку – на пышное бальное платье, сшитое к этому вечеру. Оставшись в белье – открытом – бюстгальтере без бретелек и стрингах, отделанных кружевом, она присела у зеркала, подкрасила губы розовым и уже собралась наряжаться, как именно в ту секунду на неё вдруг повеяло холодом. Следом она ощутила чьё-то рядом с собой присутствие. Застыв в состоянии шока – близком, по сути, к обморочному, она прошептала: «Кто здесь?» – и осознала тут же: «Виргарт уже в Коаскиерсе и он передал фотографии…» Лицо её запылало – запылало просто неистово. Подхватив своё платье – оброненное, и воскликнув: «Экдор, простите меня!» – она начала одеваться, но запуталась в юбках с оборками. Тут в дверь постучали – резко, и послышался голос директора: «Ты там?! Открой мне, пожалуйста!»

– Нет! – закричала Верона.

Гренар повысил голос:

– Открой! Я тебе приказываю!

Стук превратился в грохот. Кое-как разобравшись с платьем, она отворила в ужасе, поскольку крючок – погнувшись – и так уже не выдерживал, метнулась к трюмо в простенке и застыла – лицом к директору. Гренар – отнюдь не трезвый, пивший с прошлого вечера, ворвался вовнутрь помещения, обхватил её грубым образом, заявил: «Ты – моя! Понятно тебе?!» – и рванул ей платье – от выреза, срывая его вместе с лифчиком. Узрев её грудь – обнажившуюся, он обезумел полностью:

– Эртебран тебя не получит! Ты останешься здесь! Мы поженимся!

Верона, не в состоянии как-либо сконцентрироваться, не в силах сопротивляться на суггестическом уровне, защитила себя иначе, выкрикнув:

– Прекратите! Эртебран сейчас здесь! Опомнитесь!

Ардевир отшатнулся в сторону. Присутствие постороннего – на тонком астральном уровне, теперь уже подтверждённое его собственными рецепторами, сразу же отрезвило его. Он задрожал – затрясся, попятился прочь – уничтоженный, наткнулся спиной на ширму, пошатнулся, едва не падая, и прохрипел:

– Поверь мне… у вас ничего не получится… там семёрки… законодательство…

Верона не отреагировала – вербально, во всяком случае. Секунд пять тянулось молчание. Гренар – вспотевший, бледный – попытался сказать: «Прости меня…» – но, видя её выражение – ненависти, отвращения, гнева – теперь прорвавшегося, мотнул головой и зажмурился, готовый принять наказание – любое – какое последует, вплоть до стирания памяти.

– Уйдите, – сказала Верона. – Уйдите, экдор. Всё кончено.

– Я просто хочу уберечь тебя!..

Верона села у зеркала и закрыла лицо ладонями, понимая, что если проректор известит о случившемся Таерда, Гренара ждёт наказание – лишение всех привилегий, условное заключение и, возможно, ссылка в провинцию – на работу в тяжёлых условиях. Так протекла минута. Верона сидела, не двигаясь. Ардевир в два шага подошёл к ней, наклонился, обнял с осторожностью, поцеловал её в голову и, прошептав: «Будь счастлива», – покинул грмёрную комнату. Верона, когда он вышел, отняла от лица ладони и какое-то время смотрела на своё отражение в зеркале, виня себя – не за прошлое, а теперь скорее за будущее, после чего, поднявшись, сняла бюстгальтер – разорванный, стащила платье – испорченное, натянула джинсы и кофточку, вытерла нос салфетками и произнесла:

– Пощадите его. Я просто была обязана сделать ему суггестию, но я ничего не сделала. Я его пожалела. Я сама ему это позволила…

Через час с небольшим по времени, завершив свои сборы – поспешные, она, по внутренней связи, отправила сообщение:

– «Экдор Ардевир, простите. Вы были моим учителем, самым любимым учителем, и Вы навсегда им останетесь. Мне больно прощаться с Вами, но я смогу с этим справиться. И Вы с этим тоже справитесь. Берегите себя, пожалуйста».

Эртебран, отследив визуально, как она, с чемоданом и сумками, садится в такси у школы, вернулся обратно в Коаскиерс, точнее – в себя в Коаскиерсе, и разразился ругательством: «Скотина! Проклятый выродок! Опоздай я минут на десять, он бы точно тебя изнасиловал!» Затем, подлив себе виски, он взглянул на её фотографии, на письмо, что было отложено, и добавил в сердцах:

– Смеёшься?! «Пожалела делать суггестию»! Делай всем подряд, не раздумывая!

На часах уже было утро.

«Экдор Эртебран, Вы знаете, я просто не в состоянии передать Вам, что я испытываю… Слов для этого мне недостаточно…»

Прочитав эту фразу – открытую, полную детской восторженности, Эртебран вздохнул, успокаиваясь, снял с себя галстук, туфли, устроился поудобнее, глотнул свой иртарский виски – подарок Гиварда Таерда, и углубился в чтение:

«… Вы даже не представляете, насколько я благодарна Вам – и за то, что Вы меня приняли, и за то, что Вы написали мне, и за то, что Вы беспокоитесь… Я, если честно, не верила, что из этой моей затеи – с Дриваром, с Элоном, с чернилами, хоть что-нибудь да получится. (Простите за многоточия. У меня так всегда выходит, когда я пишу кому-то и хочу, чтобы мысль продолжили).