Соджи проснулся с ощущением одиночества, и ему вдруг показалось, что даже болезнь его уже оставила. Кашля не было, не было даже боли в груди, осталась только слабость, словно даже болезни он был больше не нужен.
А на потемневших старых досках террасы снова, как и вчера, сидела черная кошка. Соджи, с трудом преодолевая слабость, подошел к ней и взялся за меч. Кошка не убегала, только смотрела на него отблескивающими холодом желтыми глазами. Взгляд ее был пуст и бесстрашен. И Соджи вдвинул меч обратно в ножны.
Наконец в осторожный шелест опадающих с листьев дождевых капель вплелись такие знакомые шаги; Соджи ощутил как тревога отпускает его, а вместо нее накатывается злость. Почему она так задержалась? Вон уже и солнце высоко. И почему ее шаги слышатся не с востока, где находилась ближайшая деревенька, а с северо-запада?
Соджи вернулся в дом и задвинул створку двери. Уселся спиной к входу и принялся помешивать угли в большом каменном чане.
- Я дома.
Изуми впорхнула в комнатку и неслышно задвинула фусума. Она почти не промокла, только рукава темного косодэ были чуть влажны. В ее запах, в тонкую звенящую нотку ирисов и дождливой свежести примешивался сейчас еще какой-то непривычный аромат, более густой и грустный. Не сразу, но Соджи узнал его - едва заметный на ней, но явственный аромат курений, какие зажигают в храмах.
- Ты все же пошла туда? Так далеко. По зарослям. Одна, - раздельно проговорил он.
Она ничего не ответила, только заботливо сложила узелок и, повязав передник и убрав волосы под платок, принялась хлопотать у очага.
И тогда Соджи набросился на нее с упреками. Резкие обидные слова вылетали словно бы сами собой, жужжали и жалили. Изуми низко опустила голову.
- Я должна была. Неужели ты не понимаешь?
- Я должен был сделать это сам, - ответил Соджи. - Я должен был сам заказать заупокойную службу… - он помолчал и добавил резко, так что каждое слово будто хлестало ее по щекам: - Заупокойную службу по моему наставнику. О казни которого ты мне соврала. Так ведь?
- Соджи…
Он отвернулся, стараясь не слышать тихих сдерживаемых всхлипываний.
- У меня есть ум и соображение, - голос Изуми звучал глухо, словно комок в горле мешал ей. Говорила она быстро, пытаясь обогнать подступающие слезы. - Сегодня был дождь, а в тот маленький храм дорога сильно размывается, и с утра в ту сторону мало кто пошел бы - кому охота скользить по глине. А я взяла с собой таби и пошла в дзори на босу ногу. Только уже возле храма вытерла ноги и одела таби, чтобы выглядеть прилично. И, как я и предполагала, там почти никого не было, только две древние старушки пришли помолиться.
Соджи не отвечал - она говорила разумно, она была права, и все же он не мог победить своего раздражения. Он понимал, что злился не на нее, а на себя, на свою слабость, на то, что не мог сам дойти до храма, на то, что не мог пойти с ней.
- Я воспитывалась далеко отсюда, - продолжала Изуми, все так же не глядя на него и обращаясь словно бы к самой себе. - Я не умею быть молчаливой и покорной. Я такова, как есть.
- Тогда уходи! - вырвалось у Соджи. И он сам ужаснулся тому, что сказал. Но Изуми будто этого и ждала - прорвавшаяся таким образом его злость ее почти обрадовала.
- Пока ты не поправишься, тебе от меня не избавиться, так и знай. А теперь давай выпьем чаю, по дороге я встретила разносчика и купила у него немного сладостей.
- Не хочется сладкого, - уже остывая и не замечая собственного виноватого взгляда, ответил Соджи. И Изуми, поймав его тон, широко и проказливо улыбнулась, на миг превратившись в ту беспечную девчонку, которую он когда-то встретил на обросшей травой дороге возле усадьбы Сэги Комона.
- Тогда я съем все сама. Отдельно, как и подобает женщине.
- Так ты еще и сбежать хочешь со всеми конфетами? Понятно теперь, почему Хиджиката-сан так и не женился, - пытаясь сохранять тон ворчливого супруга, пробормотал Соджи, подсаживаясь к столику, на который Изуми уже ставила поднос с чайником, чашками и мисочкой с маленькими сахарными конфетками.
- А Кондо-сан был женат, - ответила Изуми. Голос ее чуть заметно дрогнул, когда она произносила это имя. “Был”… Сказано. Преодолено, подумал Соджи. Кондо-сан мертв. А у него самого появился еще один повод поскорее поправиться. Поправиться и отомстить.
Но если он снова станет здоров - ему придется оставить Изуми так же, как Кондо-сан оставлял свою О-Цунэ. Потом Соджи вспомнил о тех женщинах, которые были у Кондо в Киото, и судорожно замотал головой, стараясь прогнать эти недостойные мысли. Не сейчас, не об этом… Все перепуталось, перемешалось и только плечо еще чувствовало прикосновение сильной жесткой ладони, отталкивающей его, не дающей уйти вслед тем, которые шагали по выжженной каменистой дороге.
“Почему вы не пускаете меня, Кондо-сан? - Потому что не хочу, чтобы ты уходил с нами”.
***
Сайто
В том, что ты в шкуре зверя, есть свое преимущество - иногда зверь может слышать невысказанное. То, что дрожит на самом кончике языка, но так и не осмеливается сорваться и обрести голос.
“Я и так убил слишком многих”. Меч, так и не обнажившись до конца, прячется в ножны. Что же ты творишь, дурачок?
Он слышал, как Окита рассказывал своей подруге о нем, о Сайто. О том, что Сайто был очень отзывчив и добр. Никогда бы он сам такого о себе не подумал. Да и все то, о чем Окита рассказывал, заканчивалось плохо. Как, например, с тем маленьким бродяжкой, в котором Сайто как-то раз узнал себя и которого взял под свою опеку. Случилось это как раз накануне их отступления из Киото, все были подавлены и старались не думать о том, что чувствовалось каждым - что это начало конца. Когда он, Сайто, стал собирать отряд и двинулся к Фушими, мальчишка, пристроенный к знакомому трактирщику, удрал и пустился догонять ушедших Шинсенгуми. Обыкновенно бродячие ребятишки обладают просто-таки звериным чутьем и живучестью; Сайто, которому в детстве случалось повидать всякого, знал это как никто. Только вот некоторых из них ослабляет проявленные к ним любовь и сочувствие, они теряют свою звериную чуткость и гибнут, как прирученный зверек, которого вдруг выпустили в дикий лес. Так и тот мальчишка. Шинджи… Шинджи его звали. Кто-то, взбешенный и раздосадованный пронзительным криком “Шинсенгуми, постойте!” просто отмахнул мальчика мечом и оставил лежать на опустевшей улице.
Ему, Сайто, потом сообщили. Он долго сидел перед лежащим маленьким тельцем с прикрытым белым полотном лицом. Не решаясь открыть это лицо.
Да, вот такое это было милосердие. Кривоватое, как ствол старого дерева.
“Я сам вряд ли на такое способен, - говорил Окита своей подруге. - Заботиться о ком-то… Не умею”.
Девушка рассмеялась в ответ и сказала, что он говорит неправду. И кот был с нею согласен. А еще он подумал, что сама эта девушка, Изуми, имела редкостный дар заботы - она делала что-то лишь потому, что ей было приятно это делать. Купила дорогого хорошего мыла и с улыбкой выслушивала, как Окита пенял ей за траты. А потом таскала воду, грела ее и выливала в большой чан о-фуро, который вытащила откуда-то из старой сараюшки возле дома. Откуда в ней были силы натаскать воды? И делать это все с веселой улыбкой.
Непонятно, как у нее вообще на все хватает сил. Зверь видел, что руки ее уже не были такими аккуратными и праздно гладенькими, и лицо за неполный месяц как-то посерело, почти утратив свой природный нежный румянец. Но она все так же улыбается, и это ей ничего не стоит. И Окита держится - потому что держится она.
…Его звериный взгляд скрестился со взглядом Окиты - резануло такое знакомое выражение, где за суровостью прячется нежность. Меч Окиты спрятался в ножны. А самого Окиту шатает как былинку на ветру. Едва передвигая ноги от слабости, опираясь на меч, будто старик на посох, он уходит в дом.
“Я и так убил слишком многих. Другие люди жили, любили, а я только убивал. Но даже убив многих, я не спас Кондо-сана. Может и правильно, что такой бесполезный человек как я умрет”.
