“Ты не вытянешь, - сказала она как-то раз Ирен. - Будешь тянуть-тянуть и в конце концов проклянешь тот день, когда решилась выйти замуж”. Ирен не понимала, что в ее выборе не устраивает маму: Лоран был честен - настолько, насколько вообще мог быть честным коммерсант, - добр, образован и достаточно умен. Он любил ее. Была в нем, пожалуй, излишняя приземленность в сочетании с излишним же легкомыслием, может быть, именно это не нравилось маме. Но, в конце концов, не всем же быть мечтателями и мыслителями, как папа. Кроме всего, Ирен любовалась Лораном, как картиной в музее, в его красоте было что-то возвышенное.

И вот прошло три года. Ирен не желала признаваться себе, но за три года жизнь ее словно опустела, и даже красота Лорана перестала казаться возвышенной, а напоминала теперь олеографические открытки с видами, какие небогатые путешественники покупают во множестве и рассылают всем родным и знакомым. Брак, он как корзина роз - постепенно увядает, сказала она себе недавно. И смирилась с этим без горечи. Им с Лораном было по-прежнему легко вместе, он занимался коммерцией, она изучала медицину под руководством доктора Джастина Локвуда, друга Лорана. Теперь Джастин должен был уехать вместе с Лораном, но заверил, что Ирен не останется без руководства - он написал письмо своему старому учителю, голландцу, и тот с радостью согласился взять шефство над женой друга своего ученика. По крайней мере, я буду занята, в сотый раз сказала себе Ирен. Праздные богатые молодые женщины вызывали у нее холодное брезгливое отвращение.

И вот теперь Ирен решила навестить родителей, прежде чем провожать Лорана и ехать затем в Голландию. Она смутно надеялась на места, что так хорошо запомнились с тех ее детских лет, которые Доннелы провели в Швейцарии, и со времени пребывания в пансионе; надеялась, что те самые горы и темные высокие ели вернут ей полноту жизни, душевное равновесие и покой. Но горы теперь молчали, и на душе полнее и спокойнее не становилось.

***

Первая радость от встречи уже отхлынула; после обеда, за которым не умолкали разговоры и расспросы, отец удалился в свой кабинет, а Ирен и мама вышли пройтись. Майский легкий ветерок доносил запахи луговых цветов и трав, шевелил ленту на шляпке Ирен, выбил прядку волос из маминой прически - и Ирен впервые заметила, что прядка словно инеем подернута. Мама стареет, подумала она, опустив голову и старательно рассматривая пыльную деревенскую улочку у себя под ногами.

- А почему ты не едешь с Лораном? - вдруг спросила мама.

- Он вполне способен поехать без меня, он уже большой мальчик, - отшутилась Ирен. Но мама на шутку не поддалась.

- Мы вообще способны на многое, - ответила она. - Жить среди диких зверей, питаться падалью на необитаемом острове, выжить в одиночном каменном мешке. И твой папа никогда не был маленьким мальчиком и вполне способен был поехать сам и в Африку, и в Индию, и в Японию, не так ли? Но если вы можете быть врозь, зачем тогда вы?.. - она не договорила, перебив себя: - Или есть… серьезные препятствия?

- Я не собираюсь пока заводить детей, если ты об этом, - принужденно засмеялась Ирен. Ее размягченное встречей настроение ушло, и сейчас она ощутила привычную за последние три года внутреннюю твердость, которая порой так раздражала ее мужа.

- Лоран считает, нам пока стоит пожить для себя, а ему - прочнее встать на ноги, прежде чем заводить ребенка.

Мама поправила теплую вязаную шаль на плечах и низко склонила голову, так что Ирен теперь не видела выражения ее лица.

- Конечно… это дело ваше. Если есть выбор… - проговорила она едва слышно. Ирен закусила губу - зачем мама вообще говорит об этом? Конечно, у нее-то выбора не было, у них с отцом своих детей нет, вот и пришлось взять сироту-инородку… Наверное, теперь жалеет.

- Я жалею, что позволила тебе уехать тогда из Японии, - сказала вдруг мама.

- Я так тебе мешала? - Ирен спросила это почти со злостью.

- Напротив, - не замечая ее тона, мягко и ласково сказала мама. - Ты ухаживала за мной, ты привела того милого молодого доктора Локвуда, он мне очень помог. Мои пальцы двигаются, - мама, будто иллюстрируя свои слова, плотнее закуталась в шаль, и пальцы в тонких серых перчатках сжали ее края. - Я могу держать ложку и даже завязывать шнурки на ботинках, но…

- Но играть presto из 14-й сонаты Бетховена ты не можешь, - холодно продолжила Ирен. - И теперь обвиняешь меня. Конечно, я ведь наполовину японка, а усадьбу подожгли японцы…

- Ирен!!..

- Прости…

- Господи, это ты, ты прости, моя девочка! - мама вскинулась как-то по-птичьи, и шаль за ее спиной взлетела под ветром, будто серые крылья. - Я только хотела сказать, что и без того страшно задолжала тебе - за ту радость, за то счастье, которое ты мне… нам с папой дарила. И я… я несостоятельный должник, я вижу, что тебе… и ничем, ничем не могу помочь…

Она неожиданно опустила голову и заплакала - тихо, мелко по-старушечьи дрожа, потом суетливо достала из-за обшлага платочек и поспешно утерла слезы.

- Идем домой, Бланш обещала приготовить сегодня ревеневый пирог со сливками, - сказала она почти спокойно.

Ирен казалось, что она вдруг окаменела. Лишь с большим усилием она заставила себя двинуться. И только когда она подходили к дому, она обняла маму за плечи, уткнулась в ее серую шаль - и словно не было прошедших лет, и словно она снова была маленькой девочкой, выплакивающей свое детское горе. А одновременно с тем она ясно, как наяву, ощутила, как ее лицо прижимается не к мягкой шерсти маминой шали, а к простому темному хлопку косодэ, и она плачет, плачет отчаянно, вот так же - и тяжесть будто отпускает ее на волю. А ладонь - не нежная, белая и прохладная мамина ладонь, привыкшая к клавишам фортепиано, и не серая замша печатки, как сейчас, а смуглая, жесткая рука, успевшая привыкнуть к рукояти меча, - осторожно гладит ее по плечам.

***

Лоран был изумлен до крайности, когда Ирен категорично заявила, что отправится с ним. А потом ее ждала еще одна неожиданность - Лоран вообразил, что она решила ехать лишь для того, чтобы не расставаться с доктором Джастином Локвудом. Ирен стоило больших усилий убедить его, что она желает побывать в Японии, а не в обществе доктора Локвуда.

- Я женился не на женщине, а на каком-то самурайском мече, - воскликнул Лоран полным отчаяния голосом, поняв, что решение Ирен ехать с ним тверже гранита.

- Если вас волновало мое происхождение, мсье Перье, об этом следовало думать до свадьбы, - ледяным тоном ответила Ирен. - Самураи к моему происхождению отношения не имеют.

***

Япония, Киото, 1867г

Сайто

Зиму он вообще не очень любил. Особенно зимнюю ночь, напоминавшую всегда черную без единой отметины кошку с желтоватыми лунными глазами.

Его третий отряд возвращался из патруля, и Сайто Хаджиме старался думать о том, что вот уж совсем скоро он придет в казармы, прикажет подать чаю… Можно будет расслабиться и если повезет - поиграть в сёги. Если будет с кем. Окита Соджи выглядит все более нездоровым, но на вопросы о самочувствии чаще отшучивается, а в остальных случаях отмалчивается. И все чаще уходит куда-то один - и днем, и ночью. Особенно изменился он после сэппуку Яманами. Сайто заметил, что с тех пор улыбка стала для Окиты словно бы щитом, за которым он прятался. Кошка во всяких затруднительных случая спешит начать умываться, так и Окита спешил улыбнуться или отшутиться. Чтобы смех сгладил, слизал все беспокоящее, как морская волна слизывает острые песчинки.

Иногда Сайто думал, есть ли у Окиты женщина. Мысль о том, что Окита может завести себе женщину, немного раздражала - он не ревновал, нет, просто считал, что вряд ли найдется такая, которая способна будет оценить его друга в полной мере.

Засохшее дерево

В пору цветения вишен

Холма не украсит

Это стихотворение Окита прочел во время одной из попоек в Шимабаре, куда отправились сразу несколько офицеров Шинсенгуми. Неугомонный Харада пристал к Оките с вопросом, когда уже тот заведет себе постоянную пассию. У самого Харады пассий было много - и всех он считал постоянными. Окита тогда улыбнулся по своему обыкновению, вот только улыбка вышла какой-то жалостной. Лишь случайно Сайто узнал, что у капитана первого отряда было недавно что-то вроде романа с дочерью врача, к которому его чуть ли не в приказном порядке отправили Кондо и Хиджиката. Все оборвалось в один совсем не прекрасный день, когда на Соджи и девушку напали сразу несколько ронинов из Хиго, у которых был зуб на Шинсенгуми еще со времен рейда в Икеда-я. Все окончилось хорошо - Окита убил двоих, а остальные сбежали. Но на девушку это произвело слишком уж сильное впечатление и после того она стала всячески избегать встреч с Окитой.