- “Харуна” - ты не знаешь, что значит ее имя?
Билаль вздрогнул. Где бы ни были его мысли, он был сейчас далеко от Танжера. Кит научил его многому, подумала Ева. А еще подумала, что Билалю несказанно повезло - его кровь не могла воспринять природу вампира и бессмертие ему не грозило.
- Мне кажется, это женская форма от “Харун”, - ответил Билаль, когда Ева уже успела почти забыть свой вопрос.
“Ты знал его?” - едва не вырвалось у Евы. Она вовремя спохватилась - Билаль никак не мог знать калифа Харуна ар-Рашида, Харуна Справедливого, владельца знаменитого двустороннего плаща. Разве что сам Марлоу…
Придя домой, Ева едва сбросила обувь. Горел светильник, его отблески, казалось Еве, медленно плавали по книжным корешкам и играли в полупрозрачной тонкой ткани полога над кроватью. Рюмочка играла острыми отблесками в дрожащих пальцах, пока Ева, затаив дыхание, наполняла ее - до краев, чтобы сил хватило на подольше. Рубиновый отблеск на белых пальцах…
- Будем здоровы, - пробормотала она, устраиваясь с рюмочкой на полу, у ложа. Когда сила свежей крови привычно закружила голову, Ева откинулась назад, затылком коснувшись безжизненной холодной руки лежащего Адама.
…Адам очень скоро забыл все, что видел и пережил в тот страшный час - улицы Лондона и мортусов в уродливых масках, запах гари и отвратительную вонь тех снадобий, которые считались спасением от “черной смерти”, горы изъязвленных трупов в наспех вырытых ямах, припорошенных, словно снегом, белой известью. По крайней мере, он никогда этого не вспоминал, никогда не говорил об этом. И никогда с тех пор не был в Лондоне.
Ева долгое время считала, что Адам ей благодарен за спасение, и принимала его поклонение как должное. Он сочинял свою чудесную музыку для нее, ради нее, во имя ее. Он любил ее как свое божество. И посвященную ей мелодию один французский принц приказал вышить шелком и золотом на рукавах своего бархатного камзола, каждую ноту - четырьмя разноцветными камнями.
- Скажи, а кем был тот юноша в Лондоне? - спросила она однажды, на исходе дня, когда они лежали на багряном шелке, нагие, утомленные и, как казалось Еве, счастливые. Впоследствие она не уставала себя проклинать за вечное женское стремление заглянуть в запретное, копнуть глубже, проверить чувство еще и еще раз…
- Не помню, - глухо ответил Адам - и Еве показалось, что перед нею захлопнулась дверца.
- Я ничего не помню, - словно прося прощения, сказал Адам и преувеличенно бережно провел рукой по ее бедру. - Я помню только тебя, с тебя я начался - настоящий я.
Но она не поверила. А на следующий день Адам исчез, на долгие семьдесят пять лет они расстались. На семьдесят пять лет, четыре месяца и девятнадцать дней. Ева ни за что не призналась бы ни единой живой душе, что считала каждый из этих дней, и каждый из них был пыткой. Она уехала в далекий горный край и там встретилась с ЧанъЭ. Елизавета - так та себя тогда называла.
Им с Евой было хорошо вместе в уединенном горном замке. В пище недостатка не было, ночи они проводили в седле, в окружении призрачных волчьих стай скача над дикими горными обрывами, пугая суеверных поселян, а днем отдыхали в роскошных залах замка. Елизавета любила, когда обнаженная Ева служила для нее чистым холстом - кровью и вином она рисовала на коже подруги чудесных птиц, луну с силуэтом белого зайца на ней и чьи-то глаза, полные слез.
Все кончилось в один миг, когда Ева нашла прямо у себя в постели маленькую статуэтку. Женщина, круглое личико с раскосыми глазами, а в руке продолговатый китайский веер. Владычица Западного рая Сиванму, сказали Еве ее пальцы, - слоновая кость, 14-й век. Елизавета, когда Ева показала ей эту статуэтку, сжала губы, глаза ее блеснули желтым, и желтизну перерезал вертикальный змеиный зрачок.
- Этого мне тут не доставало, - сказала Елизавета. Вынула из руки Евы статуэтку. - Тебе пора уезжать. И мне тоже тут наскучило.
Ева вернулась в Европу. На одном из перекрестков ей причудились синие бегучие огоньки, перепыгивающие с одного темного куста на другой - и она неожиданно для себя велела кучеру повернуть на северную дорогу. В одном из городков, через которые бежала дорога, через два дня пути она встретила Адама…
С тех пор они расставались еще дважды - в последний раз, когда Адам в своем вечном убегании от человеческого общества решил отправиться в Новый свет, а Ева облюбовала знойный, грязный, но притягательный, как неотмытая еще рабыня-полонянка, Хартум. В Хартуме она как-то встретила молодого тирольца по имени Альфред, который покупал зверей и обладал, по слухам, способностями понимать язык зверей. У Альфреда была черная борода, глаза его меняли цвет в зависимости от погоды, а в доме у него жила молодая львица. Потом тиролец уехал, а Ева перебралась в Танжер.
Они с Адамом были как бильярдные шары, которые то и дело сталкивал чей-то неумолимый кий. Да полно, подумала Ева - не такими ли шарами являются и все люди?
…Снова обретя способность двигаться, Ева взяла руку Адама в свои и вдруг заплакала - впервые за много столетий. Она не плакала, когда ушел Марлоу, были только сухие рыдания. Когда ушел Адам, она словно закаменела. А сейчас слезы лились и лились, безостановочно, и даже мысль о том, что сырье Билаля было не слишком чистым и могло подействовать на ее нервы, не прекратило слез. Ей так не хватало Адама…
“Бывает, люди рождаются снова и снова только для того, чтобы стать мудрее и связать порванную некогда нить”.
Зря глаза называют зеркалом души, подумалось Еве - у Харуны глаза пустые, словно затянуты золотой пленкой - как на японской маске одержимой.
Япония, Эдо, 1860г
Ирен
Зря глаза называют зеркалом души, сказала себе Ирен, наблюдая за садовником Хиосаки, который с невозмутимым видом избавлялся от густо и буйно разросшейся вдоль дорожек травы. Трава тут растет со сказочной скоростью, особенно летом, и Хиосаки с терпением стоика подстригал и выдергивал лишнюю каждые два дня, невзирая на духоту и дожди. Садик был ухоженным, как игрушка - нигде в Европе нет таких ухоженных садов как у нас. И нет более терпеливых людей, чем у нас, сказала себе Ирен, второй раз ловя в своих мыслях это “нас”. Нет, положа руку на сердце, совсем уж “своей” она Японию еще не ощутила - страна впускала ее с трудом, подозрительно приглядываясь к непохожей на себя девочке.
Ирен прокралась мимо занятого Хиосаки к боковой калитке и выскользнула из нее на дорогу. До Янаги часа полтора пути - час, если не зевать по сторонам. Хорошо, что отец дома, а Окита Соджи занят всю эту и следующую неделю - уж от него-то не особо улизнешь! Отец с утра до вечера читает или пишет что-то в своем “кабинете”. У мамы мигрени, она часто лежит - жара скверно действует на нее. Да и мадемуазель Дюран сегодня не желает выходить на улицу. А Ирен на всякий случай оставила в своей комнате записку, прямо к сёдзи прицепила. Правда, черный котик, сидевший на мокрой от дождя ограде, посмотрел на нее с явным осуждением и бежать вслед не спешил.
Дорога была пуста и покрыта лужами, хотя дождь шел только ранним утром, и эти лужи были похожи на широко распахнутые глаза, в которых отражалось низкое серое с редкой просинью небо. Вот эти глаза, пожалуй, были похожи на зеркала.
Ирен осторожно обходила дождевые зеркала, стараясь не слишком оскользаться на грязи, и продолжала думать о “зеркалах души”. Если в Европе невозмутимый и закрытый человек почти наверняка задумывал что-то дурное, то тут это правило не действовало. Японцы скорее были похожи на англичан, у которых невозмутимость почти что высшая добродетель.
Да, ни о каком зеркале души в глазах тут говорить не приходилось. Скорее, глаза были закрыты на семь замков и семь ключей. No personal questions or remarks(1) - совсем как ее учили когда-то в Англии. Разве что у Миягавы и у Окиты порой можно было уловить какие-то настоящие эмоции. Но Миягава не в счет, он, как говорила мама, не вполне умственно развит. Окита же не всегда умел спрятать то любопытство, с каким наблюдал за ними всеми - за отцом, матерью и за нею, Ирен. Как-то вот она собрала цветы и решила сплести из них венок - здесь она встречала только цветочные гирлянды, и те не плелись, а словно нанизывались на нитку. Она плела, пока не почувствовала пристальный взгляд - Окита следил за ее пальцами, ловко сплетающими вместе стебельки и листья, с явным беспокойством. Она спросила, что случилась - как знать, может, она по незнанию сорвала какой-нибудь особо священный или особо ядовитый цветок, - но Окита поспешил извиниться и уверить, что нет, ничего. Однако после этого он как-то приуныл. Странный!
