Стебли татарника металлически зашуршали под посвежевшим ветром, и в их шелесте Алексу почудился звон оружия. Стараясь сохранять почтительность, унимая накатившую нервную дрожь, Алекс попятился, выбираясь из колючего пятачка. Жоркин звонок нагнал его уже в улочке Н. Всегда иронично-холодный и сдержанный Жорка, узнав, что Алекс самолично полез искать отмеченное ими накануне место, выругался так, что любой кировский гопник бы позавидовал. Алекс, не давая ему разгуляться, сказал, что хотел бы пойти в больницу, узнать как дела у Дарьи Александровны Ольховской, а после того у него будет к светиле сыска Вольману серьезный разговор. Жорка, сразу успокоившись и вернувшись к обычному деловому тону, сказал, что подождет у входа в больницу.

- К Дарье Александровне пока нельзя, – человек с тяжелым квадратным лицом порылся в карманах и, извлекши непочатую пачку, с болезненным наслаждением закурил. Они с Жоркой заговорили, обмениваясь малопонятными фразами, обрубленными и обывочными, как полустертые письмена. Но Алекс, и так не слишком вслушивавшийся, вовсе потерял интерес к ним, когда на крыльце появился молодой паренек. Пат Ольховский... Он выдавился из приоткрывшейся тяжелой двери больницы, как паста из тюбика, тугая пружина хлопнула за ним створкой двери со звуком пушечного выстрела. Но парень даже не вздрогнул, только прищурился на свет, как будто успел от него отвыкнуть, и что-то тихо, устало сказал в ответ квадратнолицему – а потом увидел их с Жоркой. И это словно придало сил – он что-то буркнул, быстро, не глядя ни на кого, сбежал с крыльца и почти побежал по улице.

Пат Ольховский... Он очень изменился в сравнении с тем, как Алекс запомнил его – мальчишеская мягкость черт исчезла, линия челюсти стала четкой, как на набросках Родена, и все черты словно определились, обозначились.

- Я сейчас, – бросил Алекс и кинулся вслед за Патом. Его удалось нагнать только за углом, на поперечной улице.

- Привет! Не узнал? – Только бы зацепить, прекратить этот его бег! Пат остановился с выражением мученика – и Алекс обругал себя за легкомысленный тон.

- Узнал...

- Пат... я тоже... – он хотел сказать “приходил узнать о Дарье Александровне”, но слова застряли в горле. Пат со сверхъестественным спокойствием осмотрел его с ног до головы, и Алекс, собрав все силы, спросил: – Как она?

- Меня не пустили. Восстановительный период, сказали, – голос Пата был прежним, глуховатым и чуть в нос. Переломавшийся юношеский баритон. Но взгляд смягчился. Сами того не заметив, оба зашагали по улице, держась рядом и попадая в ногу.

- Я приехал... – тут Алекс подумал, что о том, что его пригласили в связи с расследованием, говорить не стоит. – Я приехал, собственно, снова к вам с бабушкой. В связи с той статуей. Посмотреть, поизучать... Многое осталось непонятным. Ты тогда говорил о Фетисове, скульпторе... – он вспомнил обрывок Жоркиного разговора – скульптор-то и был главным подозреваемым в покушении на Дарью Александровну.

Но Пат словно и не расслышал слова “скульптор” – он заговорил о статуе и об удивительном открытии, которое “они с Женей” сделали – под бетоном оказался мрамор, совершенно не поврежденный. Неожиданно для себя Алекс почувствовал легкий укол неудовольствия, услышав это “мы с Женей”. Еще неожиданнее была мысль о том, как вырос Пат и что из неуклюжего “пятиногого щенка”, как один их преподаватель называл подростков, стал взрослым юношей. Черт бы тебя, Куретовский, оборвал себя Алекс – а если бы на месте Пата была какая-нибудь... Патриция, ты бы тоже думал о том, как она повзрослела?

Потом Пат словно спохватился и оборвал себя.

- Фетисов разбил статую, – мрачно произнес он. – Как раз перед нападением на бабушку.

Они уже подошли к домику Ольховских; Алекс вспомнил, как Дарья Александровна невесело шутила – ее сгинувшему в лагере отцу, должно быть, отрадно видеть оттуда (она указывала взглядом вверх), что у дочери теперь есть дом и что старое родовое гнездо также вернулось под руку Ольховских.

- Ладно, я пошел, – как-то очень поспешно сказал Пат. Во взгляде, который он бросил на дом, Алекс уловил нечто опасливое.

- Я перезвоню тебе вечером? – и, поняв, что нужно чем-то обосновать это “позвоню”, Алекс быстро добавил: – Может, Дарья Александровна придет в себя. Или... вдруг тебе что-то понадобится? Вот... – он вытащил телефон, и Пат тут же вытащил свой. Наверное, так ковбои выдергивают из кобуры свои верные “кольты” и “смир-вессоны”...

- Позвони... те, – вдруг сказал Пат, уже повернувшись идти к дому. Это “-те” было почти не слышным.

Лайос... давно его не называли детским прозвищем... “Оставайся тут. Я вернусь так скоро, как смогу”. Пришлось остаться. Да и не очень хотелось идти к людям. Особенно после страшного разочарования, постигшего его вчера.

Что заставляло его думать, что его второе “я”, его ближний – и друг, и брат, и возлюбленный, – узнает его? Признает? Или, признав, сохранит то, что было между ними? Глупая самонадеянность, гордыня, в которой его упрекали и хитрец, и царь, и враги – она всему виной.

Он изменился; теперь он моложе самого Лайоса, теперь он – юноша, уже переступивший границу детства, но едва успевший встать на порог мужества. Такой же, каким был сам Лайос, когда они встретились по-настоящему, после годов учения. Время, проведенное в горах, сделало Лайоса дичком, он чувствовал себя неловко в отцовской зале, мучительно краснел и мечтал вернуться в горные леса Пилио, к живущим там мудрецам, умевшим равно искусно играть на лире и врачевать, владеть оружием и оборачиваться в птиц или коней. Объявившиеся во дворце старший брат и сестра, казалось, насмешливо улыбаются, видя его неловкость.

И вот тогда отец приказал... Эти выскопарные речи помнились как сейчас – “Ты возрос в моем доме, Клеос, ты стал мудр не по годам и силен. И в совете, и на поле брани ты отличен. Будь же теперь верным спутником моему младшему сыну”. Младшему... раньше Лайос назывался единственным. Брата вызвали, верно, после того, как стало известно о пророчестве. Брат, по-видимому, занял его место. И это было понятно – ему, который сам выбрал краткую жизнь, не быть царем. А отцу нужет наследник, нужен тот, кто примет царство в крепкие руки. Таковым вполне мог стать брат. Это было справедливо и разумно. Да и братову мать, Многим Одаренную, как называли ее, отец, по-видимому, любит. В отличие от его, Лайоса, матери, которая ни царицей, ни женой, ни даже просто человеком не была и быть не могла.

Да, Клеос встал рядом с ним именно тогда. Клеос – так его называли. Клеос,”Слава”, убирая из имени первую часть – “отец”. Клеос был изгнанником, от которого отец отказался. Спутник, соратник... двойник, как растолковывал старый отцовский советник. Тот, что всегда рядом. В полувзгляде от тебя. Клеос не был самым сильным, самым знатным или самым мудрым, что бы там ни говорили. Но для Лайоса он быстро стал самым нужным. То, что зналось в детстве, когда этот же юноша, тогда еще подросток, нежно и ненавязчиво опекал его, вернулось стократ большей привязанностью сейчас, на пороге взрослости, после четырех лет, проведенных в горах среди существ нечеловеческой породы.

Клеос. А еще Счастливчик – так хотелось его назвать. Дар был у него на счастье. Раньше, когда Лайос был ребенком, счастливость эта ощущалась сама собой разумеющейся. Наверное, и сам он, Лайос, был тогда счастливее. Беззаботнее, если точнее. Тот хаос, который полнил его, был еще тих и спокоен, как утреннее море.

Теперь же хаос ожил, и нужно было иметь много, очень много сил, чтобы этот хаос разъять, чтобы добыть из него, как из бурной пучины, ту искорку, которая и была истинной сущностью Лайоса. Счастливчик – мог. Сила видеть жемчужину в темной пучине была в его мягком серо-золотом жемчужном взгляде, чуть исподлобья, в пожатии, открытом и честном. Счастливчик создавал из него истинного Лайоса, не примешивая ничего своего. И любовь упала на Лайоса, как рассвет после беспроглядно черной ночи, когда хочется жмуриться и смеяться. Они жмурились и смеялись, валяясь день-деньской на морском берегу неподалеку от отцовского дворца. Боролись, обдавая друг друга веером песка и бриллиантовыми россыпями брызг. И вот там-то все и случилось...