====== Вместо предисловия ======

Вот подходит ближе. Стала рядом

Статуя, сверкая при луне,

На меня взглянула белым взглядом,

Голосом глухим сказала мне:

— Хочешь, поменяемся с тобою?

Мраморное сердце не болит.

Мраморной ты станешь, я — живою,

Стань сюда. Возьми мой лук и щит.

Губы шевелиться перестали,

И в груди я слышу теплый стук.

Я стою на белом пьедестале,

Щит в руках, и за плечами лук.

Господи! И вдруг мне стало ясно —

Я его не в силах разлюбить.

Мраморною стала я напрасно —

Мрамор будет дольше сердца жить.

(И. Одоевцева)

Статуи бывают разные. Одни могут быть чем-то вроде современных фотографий. Мудрые римляне, любящие порядок во всем, statua называли лишь портреты смертных. Statua. Стоящая.

Скульптурные же изображения богов были у них signum – знаком; тем же словом обозначалось и знамя железных римских центурий, с раскрытой ладонью на навершии. Знак, указывающий на смысл того, что он обозначет. Но сам знак – мертв.

Однако был еще один, третий вид скульптур, который выделяли римляне. Simulacrum. “Притворяющийся”. То, что не имело оригинала в реальности. Статуя, которая сама – реальность. Она ни на кого не указывает, она самоценна. Она – живая...

====== 1. Девочка, которая исчезает ======

Белый остров, белый-белый, с роскошным опушьем трав и цветов на склонах невысоких холмов, с оливковой рощей и небольшим ослепительно белым строением с колоннами. И синее море, такое синее, каким оно даже на картинах Айвазовского не бывает.

Такие сны хорошо видеть, когда ты счастлив. И вдвойне хорошо – когда не очень счастлив. А впрочем – такие сны хороши всегда. Особенно когда от сна веет спокойной уверенностью сбывающегося пророчества.

- Ты?

- Да. Всего лишь я, извини.

- Нет-нет, я... я рад тебе. Только как же – мы не видели ни крови, ни...

Она оборачивается, с улыбкой указывает на усыпанное звездами небо. Тонкий палец ее беззащитно бел на темном фоне шатра.

- Темная Охотница?..

Легкий кивок.

- Пойдем на берег. Там звезды лучше видно.

- Знаешь, я... я думал о тебе. Много... вспоминал, – говорить ему трудно, будто комок в горле переворачивается. Будто отвык он разговаривать. – Жаль, что ты так и не стала моей женой.

- Вот еще! Чушь какая! Я и не собиралась.

- Но мне показалось, вы с матерью были тому рады...

- Ну, та мать может и была рада. Но я... Представь, просыпаешься ты – а вокруг полно каких-то жутких... А, все равно! Пошли лучше, смотри – это Лира.

- Почему – Лира? Это Коршун, и вон звезда Копье.

- А это?

- А это Коленопреклоненный.

- А вот и неточки! Это Геркулес!

- Гер... Геракл, хотела ты сказать? Но почему он преклоняет колена?

- Откуда я знаю? Но нам рассказывали, что это Геракл, и во всех книжках написано, что это Геракл. А вот это... пододвинься-ка. Боже, ты хоть ешь? Одни кости, и ты собираешься еще с кем-то сражаться!

Мягкая ладонь проводит по длинным, спутанным, давно не мытым волосам, по небритой щеке. Звезды забыты.

- Нельзя так... – еще раз проводит по небритой щеке, пальцы поглаживают голодно заострившуюся скулу и касаются прикрытых век. – Тебе надо есть. И... ну хоть помыться. Или ты рассчитываешь, что враги разбегутся при твоем приближении от... запаха?

Короткий, хриплый лающий смех.

- Тебе очень идет смеяться, ты знаешь?

- Я только с тобой и могу смеяться. И мог... с ним. Скажи мне еще про звезды! Иди сюда.

- Если возьмешь что-то поесть – расскажу, – строго, как нянька непослушному ребенку.

... – Вон в том месте, в созвездии Геркулеса... ну, то есть Геракла, находится точка, к которой летит наша Солнечная система. Быстро-пребыстро, двадцать тысяч километров в секунду...

- А как же боги? Они тоже... летят?

- Не знаю. Может, они вообще... отдельно. Ты доедай лучше и мясо с хлебом ешь.

Волны лижут берег. В их плеск вплетается довольный сытый вздох. И довольный же смех.

- Теперь хорошо, царевна?

- Теперь – хорошо.

- Женя!

Пробежаться по улочкам, по старому парку, мимо новехонькой статуи солдата, вечно устремляющегося куда-то вперед со зверски перекошенной в атакующем порыве рожей. Обежать развалины, заглянуть в заросли ивняка, унылые, полусожженные солнцем. Спуститься в карьер, а потом, задыхаясь, обливаясь потом, подняться на самую верхотуру глинистого обрыва и оттуда заорать во всю мощь легких:

- Жеееняяяя!!

Ни души. Ни одной живой души – разве что злющая коза, которую Клеопатра Викентьевна называет исчадием преисподней, возжелает ответить коротким блеяньем.

- Жееняяя!!!

Надо возвращаться в город. Мимо дощатых заборов, мимо ярко-голубых пластиковых листов, служивших забором злющей Трындычихи – у нее самые вкусные в городке абрикосы и злобный черный пес, который не хуже Кербера стоит на страже этих абрикос. Сейчас басовитого злобного лая слышно не было – напротив, калитка Трындычихи оказалась приоткрытой, а сама хозяйка громко и обеспокоенно обсуждала что-то с соседкой.

Пробегая мимо здания горсовета, где работала Клеопатра Викентьевна, Женина мама, Пат втянул голову в плечи и постарался прошмыгнуть как можно быстрее. Они сюда приехали в конце мая – как раз школа закончилась. Клеопатра Викентьевна, Паруса – ну, то есть Владимир Викентьевич, Женин дядя, – и сама Женя.

Там, за закрытыми белыми жалюзи Клеопатра Викентьевна сейчас, верно, распекала кого-то по телефону, или вчитывалась в бесконечные бумаги, или просматривала столбцы цифр на экране ноутбука. Да мало ли что там она еще делала. Важно не то. Важно то, что Пат чувствовал себя виноватым, хотя уж конечно следить за Женей не входило в его обязанности. И хорошо представлял себе, как вдруг посереет круглое полное лицо Клеопатры Викентьевны, как загорится тревога в тщательно подкрашенных больших глазах – “Женя исчезла”.

Оставался еще музей. Женя раньше в музей одна не заходила. Пат как-то без слов понял, что музея она словно побаивалась, его пустоты и гулкости, поскрипывания рассыхающегося деревянного пола, строгих взглядов старых темных холстов и досок, запаха мастики, смешанного с полынным холодящим язык дыханием сухих трав, которые бабушка распихивала в уголки. Хотя вот трав Женя вряд ли опасалась – от нее самой пахло нагретой солнцем травой, особенно от волос, крупно-курчавых и стриженных коротко, как у мальчишки.

“Мы только хотели нарвать травы”, – низковатый мелодичный Женин голос спас его из цепких рук скульптора Фетисова. Скульптор Фетисов, с вытаращенными безумными глазами, бешено вращающимися в глубоких глазницах, сразу странно успокоился и перестал тянуть Пата за рубаху. В общем-то Пат мог вырваться и сам – скульптор Фетисов макушкой едва доставал до его уха. Мог вырваться, мог эффектно бросить скульптора Фетисова через бедро. Но не стал, чувствуя, что этим невозвратимо перейдет какую-то грань. Тем более, что скульптор Фетисов поймал Пата в своем саду, в чаще бетонных, гипсовых и глиняных голов, торсов, рук и ног. “Извините, пожалуйста, – пробормотал вслед за Женей и Пат. – У вас такая... хорошая полынь. Можно?..” Фетисов по одному, будто зверь когти, разжал длинные сильные пальцы и выпустил его руку. “Полынь... да. Все порастет полынью”, – пробормотал он, вертя головой, осматривая свое лепное воинство. Больше он ничего не сказал, ушел в дом, не обернувшись. А Женя принялась рвать полынь. “Скорее! Помогай!” – шепнула она. Они нарвали большую охапку, лавируя между серых и белых изваяний. Потом Женя спросила, который час, и ужаснулась, услышав. “Мама умрет от беспокойства! И я еще, как назло, мобильный забыла”. Она поспешно сунула полынную охапку Пату в руки, потом извлекла из сумки зеркальце, посмотрелась в него, тщательно вытерла пыльное лицо влажной салфеткой. Пригладила встрепанные волосы и так же заботливо убрала зеркальце. И только после этого снова взяла охапку травы.