– Тот офицер, с которым мне предстоит встретиться, как я узнаю его? – осторожно осведомился Миллер.

– Это не офицер. Это дама, – неожиданно ответил Арнольф. – Молодая дама. Танцовщица кабаре «Мулен Руж». Фривольная профессия – прекрасное прикрытие для серьезной работы, – поспешил он уточнить, заметив удивление на лице Гленна. – Ее сценическое имя Николь. На самом деле ее зовут Жюли. Жюли Делакруа. Имея репутацию довольно легкомысленной девицы, она тем не менее довольно много сделала для Сопротивления. Она была одним из главных связников, которые поддерживали контакты между нами и заговорщиками группы фон Клюге. Это Жюли подала мне мысль направить именно вас на «свидание» к ней. Нет ничего удивительного в том, что известный музыкант и знаменитая танцовщица случайно встретятся на концерте. В конце концов, у них близкие профессии и могут найтись общие интересы.

– Что же я должен передать мадам Жюли? – серьезно спросил Миллер и, сняв очки, протер стекла, хотя нужды не было – так, на всякий случай.

– Не дать, а взять, – поправил его генерал Арнольф. – Взять ту информацию, которую вам передаст Жюли. Это очень важно. Фон Рундштедт успел поддержать Гитлера 20 июля и снова всплыл из небытия, – генерал вернулся к столу и сел в кресло. – Он был в немилости, о нем не вспоминали. Но он вовремя осудил и даже возглавил суд чести над бывшими сослуживцами, и вот опять ветер дует в его паруса. Став командующим Западным фронтом, он привел с собой некоторых своих людей, но в основном ему досталось «наследство» фон Клюге. Он знает, что многие из них если не находились в числе заговорщиков, то всячески поддерживали и сочувствовали. Один из них – молодой барон фон Венцлов, адъютант фон Клюге, тайный жених Жюли. Именно он должен сообщить нам, когда офицеры, поддерживавшие фон Клюге, готовы прекратить огонь, открыть фронт и сдаться. Это значительно облегчило бы наше продвижение. Вы же со своей стороны, Гленн, должны передать им гарантии, которые я только что получил из штаба Эйзенхауэра. – Арнольф кивнул на шифровку на столе.

– Они откроют фронт? Это значит, они предадут свою страну? – Гленн почему-то сам испугался, произнеся эти слова. – Они же профессиональные военные. Они давали присягу…

– Совесть этих немцев и как они будут спать по ночам после разгрома их рейха – это не самое важное, что должно нас волновать, Гленн, – генерал Арнольф презрительно усмехнулся. – Наше дело – обеспечить успех своим войскам. И именно об этом мы должны с вами думать.

– Я подумал, офицеры не должны так поступать. Пусть даже они и офицеры вражеской армии. Сам я на их месте так бы не сделал.

Назойливая синица снова забарабанила в окно. Приподнявшись, Гленн потянулся вперед, чтобы взглянуть на нее, но Маренн осторожно его остановила.

– Нет-нет, лежите, – сказала она мягко. – Еще не пришло время для резких движений.

– Вы меня ни о чем не спрашиваете, – откинув голову на подушку, Миллер внимательно посмотрел на нее. – Но я уверен, вас интересует, известно ли мне имя того, с кем я должен был встретиться в Париже, а возможно, и того, с кем этот человек был связан в окружении фон Рундштедта. У вас есть наверняка такое задание от своего руководства.

Он замолчал, его воспаленные глаза буквально впились взглядом в лицо Маренн. Она не собиралась кривить душой.

– Да, такое задание у меня есть, – ответила она невозмутимо. – Мое командование очень хотело бы знать имена людей, которых вы сами справедливо называете предателями. Более того, мое командование даже уверено, что вам эти имена были известны, иначе вашу встречу с ними было бы трудно представить – ведь вы не профессиональный разведчик, чтобы оперировать одними лишь кличками и шифрами. Вы очень легко можете их забыть. Имена запоминаются лучше. И это наверняка был кто-то из артистической, музыкальной среды. Выбирая вас в качестве посланца, ваши американские начальники шли на риск, но, видимо, у них не было другого выхода. У них остался какой-то один канал, который они могли использовать только благодаря вам. Мы все это прекрасно понимаем, – она сделала паузу, чтобы дать ему возможность осмыслить все, что она сказала. – Но, как вы сами видите, пока я не прошу вас назвать мне имена. Потому что я уверена, что вы их… не помните. И это неудивительно после того, что с вами случилось. Надо время, чтобы память восстановилась. И на это направлено лечение, которое мы применяем, – она едва заметно улыбнулась.

– И когда лечение подействует и вы будете уверены, что память вернулась ко мне. Вам ведь не надо проверять, вы и так знаете. Тогда вы начнете меня пытать. Точнее, передадите в руки гестапо, где немедленно этим займутся. – Гленн грустно усмехнулся.

Маренн не торопилась отвечать. Она встала, подошла к окну, глядя на падающий за окном снег. «Американцу нельзя отказать в прозорливости. Да и что сложного догадаться?» – подумала она иронически. Только сегодня утром Скорцени сообщил ей, что Кальтенбруннер настойчиво требует, чтобы «арестованного артиста» как можно быстрее передали Мюллеру. «Уж он-то знает, как его разговорить, – нетерпеливо выговаривал обергруппенфюрер по телефону. – Так что скажи своей врачихе, Отто, пусть поскорее ставит ему голову на место. Он нам нужен».

– Ты слышала?

Повесив трубку, Скорцени кивнул на телефон.

– Пока он явно не настроен снимать это дело с контроля, – заметил он.

– Надеюсь, ты понимаешь, что я не допущу того, чтобы Миллера пытали. – Маренн ответила резко, даже враждебно, глядя при этом не на него, а в бумаги на столе. – Мало того, что пытки мне отвратительны, а тот, кому угрожают ими, даже и не солдат вовсе, а музыкант, он – великий музыкант, Отто. Он действительно артист.

– Всегда, когда ты злишься, мне предоставляется возможность разговаривать с твоим затылком, с этой пышной копной волос.

Скорцени подошел к Маренн и, приподняв за плечи, повернул ее лицом к себе.

– Он – артист, ты права, – заметил негромко, глядя в глаза. – Ну и выступал бы себе на сцене. В какой-нибудь Оклахоме Мюллер в жизни бы до него не добрался. Он ввязался в дело, где проигрыш – это смерть. И он сознательно пошел на это. Так что вряд ли ему стоит ждать снисхождения.

– Талантливый человек не может остаться равнодушным, когда страдают миллионы, когда льется кровь, – возразила Маренн. – Он не может находиться в стороне. Талант толкает его в самую гущу, он приносит себя в жертву, ведь талант всегда на стороне жизни, он против смерти, против уничтожения.

– Это ты знаешь по своему английскому художнику? – Скорцени усмехнулся и, отпустив ее, отошел. – Это самый яркий пример, который ты всегда приводишь. Знаменитый художник, выступивший защитником простых солдат против заговора генералитета, расстрелянный своими родными английскими пушками в спину, чтобы не мешал.

– Он мог бы не делать этого, – ответила Маренн с вызовом. – И многие его парижские и лондонские друзья не делали. Они не пошли в окопы, а сидели в своих уютных мастерских и продолжали заниматься творчеством. Точнее, тем, что они называли творчеством. Он был один, кто пошел, один, кто сделал это. Один, кто не испугался. Он никогда не был трусом. И, как бы о нем ни говорили, что он флиртовал с женщинами, содержал по нескольку любовниц одновременно, главное испытание он выдержал. На право называться художником и человеком. И за это он поплатился жизнью. Можешь быть уверен, что в память о нем, о моем первом муже художнике Генри Мэгоне, я не допущу того, чтобы Миллера подвергли пыткам. Для этого я использую все возможности, которые у меня есть.

– Вальтера Шелленберга, например, – добавил Скорцени язвительно. – Не сомневаюсь, что это тайное оружие обязательно сработает.

– Тебя это не касается, – отрезала она и, убрав документы в стол, встала, давая понять, что разговор на этом закончен.

– Я могу вас уверить, Гленн, что, несмотря на то что опасения ваши небеспочвенны, вам нечего опасаться.

Она вспомнила о Миллере и повернулась к нему. Он лежал с закрытыми глазами, видимо, отчаявшись дождаться от нее ответа. Услышав ее слова, мгновенно вскинул веки. В глазах – ни капли сна, все та же неуходящая, тупая боль.