Однажды в дом вновь зашел пожилой немец, служивший денщиком у лейтенанта Штимма. Он подсел к Марфе и на ломаном русском языке стал рассказывать о жизни ее дочери. Марфа слушала и не верила ушам своим. "Нет, не может этого быть, тут какая-то хитрость, обман; жива ли вообще она?.." А старый, с морщинистым лицом Отто смотрел на Марфу выцветшими бледно-голубыми глазами и говорил на своем странном наречии:
- Пан лейтенант есть такий ладный чловек. Они будут иметь сченстье. Я сам ойтец, я все разумею...
Однако слова денщика только расстраивали душу Марфы. Все внутри у нее клокотало: и злоба, и отчаяние, и досада нахлынули одновременно. Она схватила давно уже собранную и связанную в узел одежду и белье дочери и с негодованием бросила к ногам Отто.
- Слышать о ней не желаю больше ничего! Нету у меня дочери...
Отто покачал сокрушенно головой, поднял узел и вышел на улицу.
Однако некоторое время спустя он снова появился в доме Марфы. На этот раз он положил на стол письмо, вежливо и твердо сказал:
- Пани не хотела читать первого письма дочки, пани дольжна читать это письмо...
Упоминание о дочери залихорадило, затрясло Марфу. Какое-то время она растерянно смотрела на голубенький конверт и знакомый ей почерк и не знала, как поступить. Ей хотелось взять письмо и сию же минуту прочесть его, но какой-то внутренний голос упрямо твердил: "Да как же это ты смеешь унизиться перед ней! Или ты уже готова благословить распутство?" И вот, разом освободившись от колебаний, Марфа в гневе закричала:
- Я уже сказывала вам - нету у меня дочери! Я когда-то мучилась, родила ее, кормила ее своим молоком, а теперь ее нет, она умерла для меня!
Потом она схватила письмо и, почти не помня себя, с какой-то страшной внутренней дрожью, разорвала его на мелкие кусочки. Все это произошло так быстро и неожиданно, что Отто успел только воскликнуть:
- О, что вы сделали, пани!
Отто, мобилизуя весь свой скудный запас русских слов, перемешивая их чешскими и немецкими словами, стал говорить Марфе о том, что в своей любви люди не вольны; он, Отто, глубоко убежден в том, что самому господу богу было угодно, чтобы прелестная русская девушка Люба и вполне порядочный молодой человек, немецкий офицер Франц Штимм сочетались браком; правда, немецкий офицер пришел в вашу страну с оружием в руках, но ведь он не волен пойти против закона.
Услышав слово "закон", Марфа опять обрушилась на немца-денщика:
- Хороши же ваши законы! Приходят, насильничают, отбирают у людей добро, нажитое честным трудом... И ваш лейтенант тоже насильник и бандит.
- О, нет, - забормотал Отто, - герр лейтенант никого не стрелять. Он есть интендант.
- А хлебушек наш крестьянский кто отбирает? Не разумеешь?.. А дочку, дочку... кто похитил у меня дочку?
Отто принялся доказывать, что тут действует закон природы, молодая любовь, которую нельзя осуждать, тем более что пани Люба в скором времени, вероятно, станет матерью.
- Угодники святые! - простонала Марфа и, поднявшись на дрожащие ноги, молча указала старому немцу на дверь.
"Это в семнадцать-то годков стать матерью! Что же это такое? За что мне такая кара?" - думала Марфа и чувствовала, как леденеет и словно останавливается от нового тяжкого испытания ее сердце...
Как-то раз, усталая и подавленная раздумьем, Марфа долго не могла сомкнуть глаз. За окном лежала темная, беспросветная ночь. До слуха Марфы откуда-то издалека доносились неясные звуки, и она по привычке прислушивалась, как бывало, когда дочка поздно возвращалась домой. И вдруг раздался тихий стук в окошко. Марфа вскочила с кровати и уткнулась лицом в стекло, стараясь разглядеть того, кто так робко постучался. Ничего не разобрав во тьме, она тихо спросила:
- Кто там?
- Марфа Петровна! - послышался негромкий голос, который показался ей знакомым.
- Кто это?
- Я, откройте.
У Марфы вдруг сильно заколотилось сердце.
- Это ты, Витя?
- Да, я самый.
Звякнула щеколда, со скрипом отворилась дверь, и появившаяся на крыльце Марфа торопливо сказала:
- Проходи, Витя, проходи.
- Не называйте громко моего имени, - предупредил он.
- Хорошо, - ответила Марфа и, впустив гостя в открытую дверь, тотчас восторженно начала приговаривать: - Дорогой ты мой соколик, откуда ты прилетел? Где же ты долго так пропадал?
- Прилетел вот, и не один, - сказала Витя и, обернувшись, поманил кого-то рукой. За Виктором в избу вошел какой-то человек; третий, как успела заметить Марфа, прикрыл калитку и остался на улице.
- Здравствуйте, Марфа Петровна! - радостным тоном произнес тот, кто вошел вслед за Виктором.
- Да кто же ты такой? Голос знакомый, а чей не пойму. Сейчас я засвечу лампу, - отозвалась Марфа.
- Нет, ни в коем случае, - ответил тот же голос, - поговорим в потемках. Помните такого Горбунова... с черной родинкой под глазом?
- Как же, Сереженька, милый ты мой голубчик, - растроганно произнесла Марфа и уткнулась ему в плечо.
- Успокойся, Марфа Петровна, слышали мы о твоем горе, но до сих пор не верили, думали - все сплетни.
Марфа всхлипнула:
- Лучше бы были сплетни, чем такая правда.
- И как же все это произошло?
Волнуясь, Марфа рассказала о своем несчастье. И несмотря на то что это было именно несчастье, в голосе ее прорывались обида и гнев, хотя говорила она о своей родной дочери.
- Постойте, Марфа Петровна, погодите минуту. А где же вы сами-то были? - глухо, сдавленным голосом спросил Виктор.
Горбунов резко одернул товарища:
- Что ты говоришь, подумай! От этих бандитов можно всего ожидать. Чем же мать виновата?
- А тем виновата, что не пустила с нами Любу. Если бы пустила - не было бы этой беды...
- Витенька, соколик ты мой, разве я знала, разве могла подумать... с горечью ответила Марфа.
- Просто не хочется верить во всю эту историю, - сказал Горбунов.
- А где она... где Люба сейчас? - взволнованно спросил Виктор.
- Не знаю, - тяжко вздохнула Марфа. - Не знаю, Витя, да, сказать по правде, и знать не хочу. Опозорила она и себя, и всю нашу семью. Не знаю про нее больше ничего.
- Мы еще посоветуемся, подумаем, что можно сделать, - сказал Горбунов и перевел разговор на другую тему: - Много ли у вас в деревне немцев?
