Ее черты лица, выгодно подчеркнутые косметикой, напоминали изгибы японских холмов – такими правильными и отточенными они выглядели. Украшенные черной краской зубы нисколько не отталкивали, а наоборот, притягивали внимание к губам ее, редко открывающимся, но всякий раз издававшим напевные звуки. И главное, конечно, глаза. Узкие разрисованные щелочки излучали грусть – вековую, неизбывную, грусть целого народа. Его попытки заглянуть в глубину этих глаз, в их черную пустоту, наполненную великим смыслом, все время наталкивались на стену – неприступной она была как физически, так и духовно.

Моорока пела ему старинные японские песни, играя на сямисене, а после переводила их. Грамотная, образованная, как настоящая гейша, она знала немало языков. Также она первой приучила его к саке – на первый взгляд, невкусному и отталкивающему саму суть русского человека, но в то же время такому пьянящему. После возлияния так не хотелось подниматься с ковра в изакая, специально оборудованном для высших лиц государства, и так предательски болели раны на голове, которых он не чувствовал еще вчера.

Опершись на предплечье, Наследник спрашивал у нее:

–Скажи мне, Моорока, отчего полученные вчера раны болят, тогда как вчера нисколько не болели?

–Они болели и вчера, Ваше Высочество, просто вы не замечали этого. Так часто бывает…

–Однако, ты, как я погляжу, будешь умнее наших великих княжон…

–Образованность – необходимая гейше черта. С ней должно быть интересно и простолюдину, и наследному принцу. Неужели вам интересно со мной?

–О, еще бы. Я в жизни бы не узнал столько об истории твоей страны, если бы не твои песни и рассказы.

–Просто вы слишком заняты для того, чтобы постигать эту науку. Я обучалась этому долго и упорно, в то время, как вы исполняли более важную государственную службу…

–Да какая там важность, одно позерство! – раздобрев после выпитого, Наследник пустился в откровения. Одновременно с этим он взял ее за хрупкую талию и придвинул к себе ближе.

–Зачем? – запротестовала было Моорока.

–Чтобы лучше видеть и слышать тебя.

–Не всегда полезно слишком хорошо видеть или слышать что-то или кого-то. Так учит поэзия моей страны.

–Знаешь, у меня дома есть возлюбленная, но, к сожалению, не родовитая. Представитель Императорской Семьи и простая танцовщица, хоть и красивая, как и ты… Нам не суждено быть вместе, и я это понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Что в таких случаях следует предпринять?

–Лекарства от любви пока еще не знает ни одна наука…

–Нет, мой народ его знает. Знаешь, как у нас говорят? Клин клином вышибают! Истинно так. И я намерен сделать это.

Он резко прижал ее к себе и с силой, преодолевая ее сопротивление, поцеловал в губы. Она отпрянула от его ласки.

–Что вы?! Гейша не может вступать в близость, это же не дзеро!

–Не понимаю я этого, не понимаю, – отчаянно шептал он, снова и снова приближаясь к Моороке. – Только знаю, что ты для меня и есть тот клин, который выбьет из головы воспоминания о ней…

Моорока заплакала, тяжелые горячие слезы покатились по ее щекам.

–Ничего не выйдет, так ничего не получится.

–И все же надо попробовать, – срывая с нее красивое шелковое кимоно и повалив на ковер, страстно шептал Наследник, покрывая поцелуями ее нежную и тонкую кожу…

Их страсть озарила громкими звуками голоса и бьющихся в исступлении друг о друга тел едва ли не весь квартал. Израненный снаружи и изнутри долгим расставанием с любимой, Ники словно бы вымещал на ее хрупком тельце всю свою боль, весь свой гнев. А она только умывала его слезами и уносила на вершину блаженства – такого, какого он не испытывал ни с одной дворцовой фрейлиной…

Уже наутро Его Величество повелел прервать визит и вернуться. Против воли царственного и авторитарного отца Ники ничего не мог, да и не желал возразить – все равно смотреть в глаза этой дивной восточной принцессе после того, что он с ней сотворил, он уже не мог. Сидя на борту крейсера «Азов», который должен будет унести его во Владивосток, он писал японскому королю:

«Прощаясь с Вами, Ваше Величество, я не могу не выразить подлинную благодарность за добрый приём со стороны Вашего Величества и Ваших подданных.

Я никогда не забуду добрых чувств, проявленных Вашим Величеством и Императрицей. Глубоко сожалею, что был не в состоянии лично приветствовать Её Величество Императрицу. Мои впечатления от Японии ничем не омрачены. Я глубоко сожалею, что не смог нанести визит Вашему Величеству в императорской столице Японии…³»

Все же Ники уплывал с легким сердцем. Бог с ними, с ранами, на теле молодого еще человека они срастутся быстро. А все же Георгий был прав, подумалось ему, – что-то от дракона и впрямь поселилось в его сердце, после появления того рисунка. Он стал настойчивее, жестче и прямолинейнее, что ли. Такой человек, пожалуй, сможет управлять государством…

А главное – он знал, куда, а вернее, к кому он отправится первым делом. И уж теперь неприступная полька не сможет одолеть его натиска, после столь долгого расставания он добьется своего.

Глава III.

Любовный недуг

Чудовищность во всех ее проявленьях врывается в страшные жесты Гортензии. Ее одиночество – эротический механизм, ее усталость – динамичность любви. Во все времена она находилась под наблюдением детства, эта пылающая гигиена рас. Ее двери распахнуты перед бедою. Там мораль современных существ воплощена в ее действии или в страстях. О ужасное содрогание неискушенной любви на кровавой земле, под прозрачностью водорода!

Артюр Рембо, французский поэт⁴

4 августа 1891 года, Красное Село

В первый же день после прибытия Ники отправился на спектакль в Красное Село. Театр был перестроен под основательное здание, и теперь труппа выступала в нем круглый год. Давали оперу «Мазепа», в одной из главных ролей, конечно, была его милая маленькая пани. Влюбленные были рады видеть друг друга даже через рампу, но после, оставшись за ужином в компании Михайловичей – детей великого князя Михаила Николаевича, Сергея и Саши (Сандро), – и улучив момент, все же объяснились друг перед другом в несколько надрывном тоне.

–Ты как-то холодна ко мне, – подметил Наследник, не сводя глаз с Мали. Она свои упрямо прятала. – Что случилось?

–Однако, твой вопрос звучит даже оскорбительно. Тебя не было 9 месяцев, ты не написал мне ни одного письма, а после являешься как снег на голову и удивляешься, почему я растеряна в своих чувствах и в своем к тебе отношении?

–Видишь ли, я порывался тебе написать несколько раз, но всякий раз меня останавливала неопределенность в наших отношениях. Я все же государственное лицо, и моя корреспонденция не является только моим, интимным делом. Я писал papa en mama, это понятно, они все же мои родители. А ты? Кто ты мне на сегодняшний день? Как воспримут, если в Зимнем или в Аничковом узнают, что я пишу тебе?

–Интересно… – задумалась Маля. – В чьих же руках изменить ситуацию? Кто может на нее повлиять? Не мы ли сами?

–Именно так. И я вернулся в твердой уверенности, что нам пора это сделать. Я думал о тебе каждый день, если не каждую минуту. Ты не выходила из мой головы, не давая думать о государственных делах, бывших основной целью моего пребывания в Японии. Однако, тамошний колорит… Ты только посмотри, что я сделал, – он закатал рукав, демонстрируя Мале красивую татуировку, ставшую вечной памятью о пребывании в Стране Восходящего Солнца. Она ахнула – как и он, ранее она никогда не видела таких изображений на теле человека. – Тебе нравится?

–Не то слово… Но почему дракон? Он ведь не имеет к российским традициям никакого отношения.