– Хочу, – не стал я лукавить. – Сколько?
– Тьфу, – обозлилась Елизавета Степановна. – Я ж от души, бесов сын. Сиди, принесу сейчас.
Я и сидел, но, не дожидаясь, открыл одну бутылку и с наслаждением присосался к горлышку. И понял, что только ради этого стоило приехать за тридевять земель.
Дальше все было еще интересней. Пироги были свежие, еще теплые, почти горячие, и с такими начинками, что опомнился я, когда почувствовал, что джинсы пора расстегнуть. Мне стало стыдно до слез, и я виновато пробормотал:
– А давайте, я вам с хозяйством помогу? Очень вкусно было…
– Нет, – отрезала Елизавета Степановна. Бабкой она была все же суровой. – Скотина да огород чужих рук не любят. Поел – и ладушки. А то все готовлю как для себя. Так где ты дом-то купил?
Вот теперь она приступила к расспросам. «Как Баба-Яга», – почему-то подумал я.
– Я не купил, – открестился я. – Мне он от жены достался.
– Померла? – сочувственно спросила Елизавета Степановна.
– Не, зачем. Развелись мы с ней просто. Это ее наследство было, ну как наследство… по документам выходило, что она его то ли купила, то ли что. Я не знаю. Ну тот, в конце деревни. Самый последний и от вас слева будет, если смотреть…
– А-а, – протянула Елизавета Степановна и посерьезнела. – Ведьмин дом, значит.
При этих словах я вообще пожалел, что связался с проклятым наследством. Суеверным я не был, но…
– Почему ведьмин?
– Нехороший, – коротко объяснила Елизавета Степановна. – Ты как спал-то, нормально?
У нее было озабоченное выражение лица, но я не стал рассказывать про ночного гостя.
– Не очень, – признался я. – Комары, и света там нет… туалета и того нет. В общем, как жить там, даже не знаю.
– Ох-хо, – покачала головой Елизавета Степановна. – Старуха Ермолина…
– Старуха? – вырвалось у меня. Это сколько же ей самой должно было быть лет, если…
– Ну так, – кивнула Елизавета Степановна. – Конечно, старуха. Ей, как ее забрали в дом престарелых, уже за сто стукнуло, а померла она после этого лет через пять. Да мне, как война началась, девять лет было, меня мамка даже не прятала, ибо какой из меня в те годы был для фрицев работник, а старухе Ермолиной и тогда под сорок шло. В немецкой комендатуре переводчицей была, потом пропала, вернулась, когда Союз разваливался. То ли отсидела за грехи и где-то жила, то ли еще что, не знаю. А вернулась с деньгами, дом даже заново выстроила. Недоделала только, а выгребную яму уже после мужики засыпали, потому как Петров правнук чуть туда не свалился, когда в дом полез.
– А почему дом-то ведьмин? – настаивал я. – Ну, немцы – это дело такое… давнее. А вы так сказали, как будто дом проклят.
– А он и проклят, – на полном серьезе пояснила Елизавета Степановна. – Ты сказал – света нет, так был свет после ремонта, два раза от него дом горел. С керосинкой Ермолина и жила.
Признаков пожара я не заметил, но я и не всматривался.
– Керосинка еще опаснее, – возразил я. – И… разве у ведьм иконы бывают?
– Насчет икон ничего не скажу, я атеистка. В колхозе всю жизнь агрономом была. А ведьмовство… – она встала. – Знаешь что? Не спи ты больше в том доме. Понимаю, что он теперь твой. Даже знаю, как оно так вышло. В колхозе-то дома за людьми не всегда как надо писали, да еще и законы с тех пор поменялись, а твой дом да еще два соседних – на тех участках администрация наша хотела охотничьи домики делать, потому наследников и искали, чтобы как положено выкупить. Супругу-то твою, видать, разыскали, а Сергеевых наследников нет, – это от тебя, если ближе к лесу, наискосок смотреть надо, – а администрация все по закону хотела, чтобы самых богатых да власть имущих приглашать, а кому нужны пересуды, что против закона все сработано, ну, пока искали, пока рассчитывали, вышел указ, что нельзя в наших лесах охотиться, расширили заповедник до наших мест. А жаль, планы были хорошие. И молодежь бы вернулась, а то все в райцентре, а кто и в столицы подался. Эх… Пойдем, я тебе комнату покажу. За тысячу в неделю с завтраком и ужином сдам, не опаздывай только.
– Не буду, – разулыбался я. Отлично все получалось, даже лучше, чем я хотел. – И баб водить не буду, обещаю.
– Да где ж ты тут баб найдешь, – засмеялась Елизавета Степановна. – Одни бабки, вон, трое, кроме меня. Так про ведьмовство, – вернулась она к странной теме. Я шел за ней по дому и поражался ее умелым рукам.
– Простите, Елизавета Степановна… вы что же, все это – сами?
– Что сама? Дом да хозяйство? Конечно, сама. Как на печь с немощью заляжешь, так и жизнь твоя кончилась, это в деревнях каждый знает. А как с утра встанешь да по хозяйству – так и жив. Вот, смотри, твоя комната будет. Внучка моя тут жила…
Голос ее на этих словах дрогнул. Мне было неловко спрашивать, но все-таки я решился:
– Она уехала? В город? И вы теперь совсем одна?
– Погибли они, – ответила Елизавета Степановна. – Все, и зять, и внучка, а дочь моя еще давно умерла вторыми родами. На переезде все случилось, дурак один не захотел ждать, пока откроют, в объезд поехал, думал, поезд далеко, а он, говорили, совсем над ухом загудел. Ну, скотина эта разогнался, снес шлагбаум, перед поездом-то проскочил, а затормозить не успел, так в машину их и влетел, гад… шестеро покойников, мои двое да их четверо, сам, жена и двое детей…
Я слушал ее и смотрел на фотографию красивой девушки – совсем как с экрана. Скромное платье. Коса перекинута через плечо, ни грамма косметики.
– Не говори ничего, – предупредила Елизавета Степановна. – Да и давно это было. Еще в девяностых…
А комната выглядела совершенно жилой. И цветы в вазе – будто старушка ждала, что кто-то сюда вернется.
– Так вот о ведьмовстве, – она посмотрела на меня, словно обещая, что все равно договорит, как бы я ни соскакивал с темы. Одновременно она показывала мне, где что есть и куда что можно положить. – Случай был один, во время войны еще. Повесили немцы одну нашу местную. Стерва баба была, нас, детей, все время из сада своего гоняла, до революции муж ее крепкое хозяйство имел, богатые они были – страсть. – Елизавета Степановна открыла окно, и в него тотчас ворвались возмущенные вопли кур. – Как революция началась, им бы уехать, а мужа ее в пятнадцатом году паралич разбил. Так и осталась она с неходячим мужем, детей-то родственники увезли. Хозяйство красные в колхоз сдали, конечно, а она сама при этом колхозе счетоводом была.
Елизавета Степановна села на стул, накрытый кружевной накидкой, сложила ручки на коленях – просто бабушка-сказительница.
– Младший сын ее с немцами пришел. А в декабре сорок третьего, как фрицы начали свое «Зимнее волшебство», сын ее, офицер айнзатцгруппы, расстрелял всех своих людей. Сам погиб, конечно, фрицы-то в него палить начали, хоть и офицер. Деревенские к партизанам побежали, многие спаслись, а вот что на гауптштурмфюрера СС нашло – до сих пор загадка. Говорили, что на него сожженные люди подействовали, все же родился он в наших краях, сожгли тогда и батюшку с семьей, а батюшка этого гауптштурмфюрера и крестил…1
Я немного начал терять нить разговора.
– Вы про ведьму хотели, – напомнил я. – А не про гауптштурмфюрера…
– Не перебивай. Я еще не выжила из ума. Как он своих конвоиров пострелял, мать его немцы на следующий день на площади и повесили. У нас тут немцы не стояли, мы на отшибе, а вот в Белом селе – ты его проезжал, наверное, дорога к нам одна, – там и комендатура была, и школа, и площадь… и виселица.
– А при чем тут эта… старуха Ермолина? Она же переводчицей была?
– А она тем Красовским была родня. Говорили, что ее даже пытать собирались, что она с партизанами связана, но – нет. Дня два ее не видели, а после ходила, как ни в чем ни бывало. А дней через пять после того самого случая шел комендант по Белоселью, упал – и умер.
– Ну, бывает, – пожал я плечами. – Сердце, а может, выстрелил кто.
– Мы тут хоть и деревня, а не дураки. Дознание немцы прислали из самой ставки, и веришь, нет – ничего не нашли. Сказали, что сердце, только комендант был здоров как бык. Прокляла Красовская и немцев, и родню свою Ермолину, им служившую. Понял, нет? Не Ермолина сама ведьма, но ведьмино проклятье на ней. И на доме, стало быть.
