Декорацию дома подали быстро. Он казался нарисованным на огромном куске картона. Только подойдя поближе, я убедился – дом настоящий. Дверь обладала привычной тяжестью и открылась все также легко и без скрипа. Ноздри уловили знакомый запах лампадного масла. На этот раз в доме было светлее. Красноватый свет мерцал в открытой двери одной из комнат. Это была та комната. Я вошел в нее еше раз.

В плетеном кресле сидел человек. Этот господин всегда приходил к нам, когда в доме кто-нибудь болел. От него неприятно пахло. Позже я узнал, что это запах больницы. Я вспомнил, что не любил в детстве этого господина вместе с его противным запахом. Сейчас он сидел в папином кресле и кушал яблоки. Его грузное тело с трудом умещалось на сидении. Дыры в стене не было. Вместо нее горел камин. В доме моего детства на этом месте был камин. Как же я забыл?! Что-то невидимое преграждало свет от камина и давало тень. Я угадал очертание. Это была моя собственная тень. Но почему только тень?!

Господин в кресле надкусил яблоко и взглянул на меня. Я забыл, что собирался ему сказать. Подошел рыжий кот и потерся о мою ногу.

– Я слушаю вас, сударь, – сказал господин, продолжая жевать яблоко.

– Это несправедливо! – наконец я очнулся.

– Что именно?

– Вы отбираете жизнь у одного из нас, неизбежно обрекая оставшихся на вечные мучения, – мой голос звучал глухой скороговоркой, как у механической куклы.

– Думаю, вы не имеете представления ни о вечном, ни о мучениях. – господин оставался невозмутимым.

– Я не знаю как там у вас все устроено. Я не могу с вами спорить. Но почему именно она? Почему именно эта женщина должна была уйти? Ведь она любит и любима. Это же несправедливо! – Чувства кипели и клокотали где-то внутри меня, но я не мог их выразить. Мой голос не принадлежал мне.

– А вам не приходило в голову, что кажущаяся несправедливость может быть составной частью высшей справедливости, так же как ложь может быть составной частью правды. – он продолжал нести какую-то чушь.

– Но где же нам найти выход, – мои слова терялись в воздухе, как вода в песке.

– А кто вам сказал, что это тупик?

Господин выбрал самое большое яблоко и начал есть с громким хрустом. Яблоко было очень сочным. Лицо господина было гладко выбрито. Сок стекал по полным щекам крупными каплями. Пламя камина освещало комнату, и капли казались красными.

– Кто хочет самое большое яблоко? – спросила W, и я очнулся. Вокруг шумела самая банальная вечеринка.

Дурацкая привычка задумываться в гостях. Внезапно о чем-нибудь спрашивают, и ты не знаешь что ответить и где находишься. Чувствуешь себя очень нелепо. Но сейчас я вдруг вспомнил, что было дальше. От яблока все отказались и W его съела сама. Самое большое и красное яблоко.

Я отобрал у нее яблоко и разрезал на три равные части.

Капли крови на ладони я незаметно вытер.

Едва лишь карета въехала во двор монастыря, как ворота сразу же закрылись. Герцог вышел из экипажа и в сопровождении послушников ступил под таинственные своды обители. Его дорожный костюм был достаточно сер и неприметен, но среди черных сутан даже он казался карнавальным нарядом. Герцога долго вели по темным, узким коридорам и, наконец, оставили одного в тесноватой келье с пыльным низким потолком и грубой, тяжелой мебелью. Молчаливый монах принес еду, которая оказалась вполне приличной на вкус, и графин красного вина.

В стенах аббатства время всегда текло слишком лениво. Герцог давно избавился от желания подгонять его. Но сейчас затянувшееся ожидание и нарочитая медлительность монахов начали раздражать его.

Наконец, подбирая длинноватую сутану, в келью вошел худой монах с бледным желтоватым лицом, вызывающие невольное сострадание и желание спросить о здоровье.

Монах присел на лавку у самой двери, словно намереваясь в любую минуту выскочить за порог или позвать на помощь.

– Нам известна цель вашего визита, – заговорил монах достаточно громко для своего слабого телосложения. – К сожалению, монсеньор болен и не сможет говорить с вами лично. Он поручил мне дать вам необходимые разъяснения.

Герцог снисходительно кивнул. Ему было проще разговаривать с этим монахом, нежели с самим аббатом.

– Говорил ли что-нибудь осужденный перед смертью? – задал герцог свой первый вопрос.

– Да, ваша светлость.

– Он избавился от ереси?

– Нет.

– Что же он тогда говорил?

– Он требовал разбирательства Верховного суда.

– Он имел в виду Суд Божий?

– Нет, ваша светлость.

Герцог посмотрел на просвет тонкостенный бокал. «Жидковата в этих краях «кровь христова», – подумал он, глядя на розовый луч счета, проходящий сквозь вино в бокале.

– О каком же суде тогда идет речь?

– Он обещал пожаловаться самому президенту.

– Кому?! – удивился герцог. – Из каких же краев этот еретик?

– Он говорил, что родом из Нью-Йорка.

– Из Йорка? Он что – англичанин? – герцог выпил мутноватую жидкость. «Паршивое у них вино и отдает мышами», – подумал он.

– Его ересь не имеет границ, ваша светлость. Он утверждал, что жил в другом веке.

Вино сделало герцога добрее:

– Он, видимо, просто безумен. В чем еще обвинялся этот человек?

– Мы нашли в его доме Магический Круг, – очень медленно и внятно сказал монах.

В помутневшем взоре герцога впервые проснулся некоторый интерес:

– И что же вы сделали с этим кругом?

– Мы разбили его, ваша светлость, а осколки разбросали.

– Короля интересуют все обстоятельства этого дела, – в голосе герцога появился легкий, но вполне заметный нажим. – Мне хотелось бы взглянуть на остатки круга или хотя бы на то место, где он лежал.

– Мне очень жаль, но это невозможно, ваша светлость.

– У меня есть письмо, подписанное самим королем, – герцог протянул монаху бумажный сверток, – и такая же грамота от кардинала, – он достал второй сверток, но показать его не успел. Всем телом герцог внезапно качнулся вперед, едва не опрокинув тяжелый стол, затем медленно сполз на пол.

– Все кончено, входите, монсеньор, – сказал монах, распахивая двери.

Аббат вошел. Он постоял у окна, читая бумаги. Затем наклонился и закрыл глаза герцогу.

– Тебе не следовало вмешиваться в дела церкви, сын мой. Да простит Господь тебе свой прегрешения, – сказал аббат с печальным вздохом. Он повернулся к монаху и окликнул его. – Брат Альбино, составьте послание королю, в котором говорится, что его верный слуга скончался от чумы, не приходя в себя. О чем я очень сожалею.

***

Бертино лежал поперек седла, его лицо упиралось в чью-то голую ногу и при скачке каждый раз терлось о жесткую кожу всадника. Болела спина, седло давило в грудь и было тяжело дышать. Ступня всадника, обутая в плетеную сандалию, терялась в длинных густых волосах. Бертино пошевелил головой и почувствовал, что это его волосы. «Когда огни успели вырасти такие длинные», – подумал он.

Бешеная скачка прекратилась. Бертино пытался сползти с коня, но чья-то сильная рука придержала его.

– Кто это? – послышался чей-то голос.

– Это дочь императорского наместника – подарок вождю.

Кто-то поднял голову Бертино. Красное толстое лицо нависло над ним.

– Хороша! – одобрительно захохотало лицо. Бертино сволокли с коня за волосы. – Ты свободен, я передам подарок вождю.

Топот копыт затих вдали.

– Я думаю, наш старый вождь обойдется, – продолжал красномордый. – Правда, малышка? Я тоже люблю дочерей императорских наместников.

– Меня зовут Бертино, я мужчина.

– Называй себя хоть Цезарем. Выглядишь ты как жрица в храме Венеры, – красномордый разорвал одежду Бертино, – смотри, и груди у тебя как у богини.

Бертино взглянул вниз и увидел две прекрасных женских груди, он никогда не видел их сверху, из такого положения, и не сразу понял, что это действительно его груди. Неужели он стал женщиной и теперь достанется этому варвару?! Лучше бы его сожгли на костре инквизиции.