Мне нравится моя комната в Chateau. Из окна видно реку, но прямо под окнами – парк. Деревья в парке раздеты зимой и дочерна пропитаны дождем. Ранние поселенцы семнадцатого века не идут у меня из головы. Запах мокрой кожи. Глупые лошади не слушаются приказаний. Плачущие дети. Сырое дерево. Везде лед, режет по живому. Замерзшая земля не принимает усопших. И ничего не растет. В лесу то здесь, то там мороженые ягоды, как глаза. Люди болеют от незнакомой еды.

Наверное, я уснул в ванне. Меня будит тихий стук в дверь. Я молчу, надеясь, что меня оставят в покое. Снова стук. Может быть, принесли мою виолончель из хранилища отеля, которое, как меня уверяют, существует? Я нахожу полотенце, открываю дверь, и благодарю посыльного парой монет. Он спрашивает, хочу ли я позавтракать, затем говорит, что для него было честью доставить мой инструмент. Он удаляется, что-то насвистывая. Мне кажется, персонал гостиницы ко мне расположен. Две горничных считают, что подслушали мою репетицию перед вчерашним концертом, но это не так. Это был Пау Казальс. Я поставил одну из его старых записей, «Токката до мажор» И. С. Баха. Горничные топтались под дверью. Я прибавил звук. Когда запись закончилась, они захлопали в ладоши. Надо написать кому-нибудь в Bose, что их динамики удались на славу.

Большинство людей эту музыку так и не услышат за всю жизнь. Музыка помогает нам понять наши истоки, но и, что еще важнее, понять, что с нами произошло. Бах написал «Сюиты для виолончели» для своей молодой жены, в помощь ее занятиям виолончелью. Но в каждой ноте любовь, которую не выразить словами. Я чувствую ее досаду и радость, когда мой смычок извлекает ноты смиренного органиста, который представлял себе сочинительство музыки ежедневной работой. Когда Бах умер, кто-то из его детей продал его партитуры мяснику; они решили, что лучшее применение бумаги – для заворачивания мяса. В маленькой немецкой деревушке отец принес домой обмякшего гуся, завернутого в бумагу, исписанную странными и прекрасными знаками.

Я открываю футляр виолончели, и аромат напоминает мне деда. Я поднимаю инструмент и нежно пробегаю пальцами по струнам. В каждой ноте живут все трагедии мира и каждый миг его спасения. Пау Казальс знал об этом. Музыка полна тайн только для тех, кто пытается ее объяснить. Музыка как любовь.

Я держу виолончель в руках и гляжу на камин в моей комнате. Мои мысли возвращаются к родителям. Отец не слушает мои записи, но иногда приходит на мои концерты, когда я в Туре или Сомюре.

В футляре рукавица дочки пекаря. Я держу ее в кармане во время выступлений. Мы были соседями по парте в школе. Ее звали Анна. Ее лицо было усыпано веснушками, и она держала карандаш тремя пальцами, не считая большого.

Зимой пустеет деревня моей юности, но весной парки снова заполняются детьми – они учатся ездить на велосипедах и делать все наперекор.

Увидеть его – большая удача. Он стоит у фонтана и плавно поднимает руку. Со всех деревьев слетаются птицы, чтобы усесться ему на плечи. Некоторые из них зависают на мгновение, а затем падают ему в руки мягкими камушками. Дети вопят от восторга. Родители хотят выяснить, кто он такой. Они называют его Птичником Беверли-Хиллз и обсуждают его за ужином с друзьями, которым интересно его прошлое. Кто-то говорит, что его жена и дети погибли. Кто-то говорит, что он прошел войну. Многие верят, что он – взбалмошный миллиардер.

На нем пыльный смокинг и штаны, короткие настолько, что ясно видны белые носки. Волосы с проседью слишком длинны. Поношенные каштановые мокасины намекают на иную фазу его жизни.

Иногда Птичник подносит руку к лицу и шепчет что-то пухлой птичке на ладони. Мгновения спустя эта птичка летит в толпу и садится на мальчишечье плечо или вытянутую руку девочки.

Однажды пятничным утром не одна, а сразу три птицы опустились на колено старика. Старик был огорчен тем, что никто не пригласил его на обед в тот день и не написал ему письма. Когда птицы сели на его колено, у него задрожали губы и тени обиды в его глазах разбежались.

Когда птицы улетели, он воскликнул: «Какой замечательный подарок на день рождения!» Птичник кивнул в ответ. Старик немедля отправился домой, спрятал веревку и спустился на нижний этаж, чтобы пригласить своего юного соседа-мексиканца на ужин. Они говорили обо всем подряд. И за десертом старик пообещал научить соседа читать. Они были пьяны. Все идеи казались отличными. На следующий день юный сосед принес старику подарок и пиньяту, купленную в кондитерской в Восточном Лос-Анджелесе, что рядом со старым госпиталем для кошек и собак.

К тому времени, когда мексиканский юноша научился читать, они выяснили, что подходят друг другу как частицы мозаики. Они встречали вместе праздники. Они отвели друг другу роли звезд в особом мирке, выгороженном из мира их жизней.

Надежда – лучший из даров.

Однажды черноволосая женщина и ее сын спросили у Птичника его имя. Он медленно вздохнул. Ему не нравились вопросы. Но птицы вокруг затрепетали крыльями. Усталая женщина и ее маленький сын не сводили с него глаз.

«Пожалуйста, – взмолился ребенок. – Скажите нам свое имя!»

Женщина и ребенок стояли, взявшись за руки. Послеполуденное солнце пригревало их макушки. Женщина подвернула левую туфлю, словно пытаясь ее опорожнить.

«Джонатан», – ответил Птичник. Потом он повернулся и ушел.

Птицы полетели вместе с Джонатаном, словно они тянули его худощавую фигуру прочь из парка на тонких нитях. Все в парке вернулось на круги своя. Бездомная женщина уснула под шум проезжающих машин. Белки продолжили свои погони друг за другом вокруг стволов деревьев с желудями в зубах.

Шесть месяцев спустя женщина с черными волосами рассказала о Птичнике своей сестре за обедом в отеле Beverly-Hills.

«Птичник наконец заговорил – его зовут Джонатан», – сказала она, смеясь.

За соседним столом женщина уронила чашку с чаем. Чашка упала на блюдце и раскололась на две аккуратные половины. Чай побежал по скатерти. Из-за двери выскочила команда официантов. Будет трудно избавиться от пятен.

Женщина поднялась и быстро направилась в туалетную комнату. На ней была старомодная юбка с пайетками и темно-зеленые туфли. Она выросла в Уэльсе. Ее брата также звали Джонатаном.

Было почти пять часов вечера. Снаружи кренился день, тяжелый от пополуденной жары, словно старый корабль, перекатывая людей с одного конца до другого.

В отеле «Beverly-Hills» все светится богатством. Он весь пропитан гордостью. Здесь есть салон и несколько ресторанов. Для любителей розового цвета – здесь райские кущи. Женщина, разбившая чашку, закрылась в кабинке туалета и разрыдалась. Она представила себе, как официанты убирают за ней; вскоре на столе будет свежая скатерть и сверкающее столовое серебро. Через несколько минут от ее происшествия не останется и следа.

Женщина нащупала в кармане желуди. Она сжала их в руке. Ее Джонатан собирал орехи. Он хранил их в маленьких плошках в своей спальне. Он хотел кормить ими птиц. Птицы были его страстью. И они вили свои гнезда в темных местах под крышей, за окном его спальни. Он говорил, что видел их глаза, когда они заглядывали ночью в окно. Может быть, они знали с самого начала, чему было уготовано с ним случиться. Это было давно, в одноглазой уэльской деревушке, полной овец, грязи и звезд.

Скорбь – это страна, где не прекращается дождь, но ничего не растет. Покинувшие нас живут в других местах – в тех одеждах, в которых мы их запомнили.

Когда малыша Джонатана, завернутого во все белое, принесли из госпиталя, я не могла оторвать от него глаз. Я сидела около него по ночам. Он дышал коротко и часто. Когда его ручки окрепли, он протягивал их ко мне, своей сестре.

Мы жили в коттедже, отапливаемом углем, что тлел медленно и степенно в кухонной печи. Летом камины в жилых комнатах чернели зимней золой. Моя мать делала сэндвичи с листьями салата с огорода. Когда Джонатан научился ходить, я отвела его в поле за коттеджем и усадила в тени на расстеленное полотенце. Я строила ему крошечные лачуги из глины и сена, а он держал в своих пухлых пальчиках коричневых пластмассовых мышей, которые, мы знали оба, были нашими друзьями.