Но сейчас Иван спешил в город, поэтому, переночевав и обговорив с Алексеем хозяйские вопросы по дому, рано утром уехал. Попрощавшись с ним у калитки, Алексей не стал возвращаться в дом, а решил прогуляться за деревню, где прямо за домами возвышался крутой склон, по которому разбегались в разные стороны большие сосны. Алексей сразу вспомнил одну из лучших картин Ивана, где он запечатлел именно этот склон.
«Да, здесь есть что рисовать! – отметил Алексей, сворачивая из проулка на главную деревенскую улицу. – И все же своих планов – отдохнуть от живописи, от людей, от города – он не поменяет, – настраивал себя Алексей. – Он просто будет лазить по склонам, ходить к речке, рыбачить, гулять по лесу… Он очень устал от города, устал от работы и беготни – безумно устал, устал снаружи и изнутри. Возможно, это и называется отчаянием? Всю эту усталость надо быстрее сбросить с плеч и с души. Хорошо бы сбежать, как в детстве, с высокого склона и почувствовать себя беззаботным мальчуганом».
Он шёл по главной улице в сторону склона. Но шёл не по асфальтовой дороге – вероятно, единственной в деревне – а тихо шагал по тропке вдоль забора. Он боялся разбудить деревню: на улице ни ветерка, ни шума, земля мягкая-мягкая!
Скоро она совсем пропитается солнцем и будет пахнуть свежеиспеченным хлебом! От деревни всегда исходит тёплый запах. А ещё деревня вызывала в нём глубинные чувства нежности и сладкой грусти. Видимо, от матери он унаследовал тоску по деревне и с годами всё острее реагирует на деревенский воздух. Вот и сейчас его сердце учащенно забилось, он стал глубже дышать и ко всему тянуться. Он увидел глиняный горшок на заборе и приостановился, чтобы лучше разглядеть его. И вдруг ясно осознал, что смотрит на горшок таким же слепым взором, как и горшок «смотрел» на него.
«Как же я рисую, если не вижу главного? – задумался Алексей, глядя на горшок на заборе. – Смотрю на горшок и не чувствую его глины, не ощущаю его глубины? Точно из него выплеснули не только скисшее молоко, но и всё прошлое. Мало того, посадили на кол, как деревенского колдуна…»
Он пошёл дальше по улице, а слепой горшок, и на колу не потерявший колдовской силы, не покидал его мыслей: «Не будет колдунов – не будет сказок, а не станет сказок – исчезнут и деревни… С давних времён у наших дедов были дома из смолистых брёвен, которые уже тогда «плакали» смолой на солнце, как будто знали, что им недолго осталось оберегать крестьян; были колодцы с «журавлями», которые так и не смогли утолить жажду людей; была крестьянская одежда свободного покроя, чтобы человек не чувствовал себя стеснённым ни в работе, ни в отдыхе – и всё это было бесконечно большим, бесконечно близким!
Почти каждая вещь была чудесным сосудом, из которого они черпали нечто духовное про запас. А что у него в сердце про запас? Только детство».
Алексей был из рабочей семьи, мать была маляром на стройке, а отец… Об отце он ничего не знал. Он даже фотографии отца не видел. Мать не хотела вспоминать его. Только однажды отец появился, когда Алексею было лет десять. Отец заходил поздравить его с днём рождения, но Алексей не запомнил его. Зато хорошо запомнил подарок – большую красочную книгу «Гербы и флаги СССР». Книга не сохранилась, но в памяти отпечаталась гербовой печатью! А заодно узаконила его отчество – Николаевич. Но в метриках в графе «отец» так и остался прочерк.
По поводу того, что он рос без отца, особенно не переживал, даже находил в этом преимущества – был предоставлен сам себе. Мать с утра до вечера работала и часто без выходных, а он целыми днями пропадал на улице и от одиночества не страдал. И вообще, в одиночестве чувствовал себя комфортно. Бабушек и дедушек у него не было, а с дальней роднёй не встречались. Да мать и не любила застолий, была замкнутой и подруг не имела. Он привык к молчанию матери. Только со временем он понял, почему мать одинока и замкнута.
Родившись в год начала Первой мировой войны в белорусской деревне, где-то у границы с Польшей, она по воле войны стала беженкой и оказалась в Уфе. Но на самом деле «беженцами» называли тех людей, которых насильно выселяли из деревень, находившихся на линии фронта. Их, как скот, загружали в товарные вагоны, где не было даже отхожих мест, и загружали в таком количестве, что не было возможности даже присесть, а лежали по очереди. Сотни эшелонов, набитые крестьянами, двигались на Урал, Поволжье, и до мест назначения везли неделями, и на каждом полустанке выгружали умерших от болезней и голода людей. До конечных станций добиралось не больше половины загруженных в вагоны. Выгружали людей в необжитых местах, где опять же надо было бороться за жизнь, то есть копать землянки, искать пропитание. Выживали только те крестьяне, которые объединялись в такие деревни, где сохранялись связи ещё родных деревень. Поэтому, кому удалось выжить, хранили в душе эту трагедию и жили с чувством обездоленности, обиды, грусти. Мало того, после войны у мамы родных в Белоруссии не осталось, так и прижилась она в чужом городе, но горожанкой не стала. К тому же она была неграмотной и сильно стеснялась этого. Её душа явно томилась в городе, но одной ей было не под силу изменить свою жизнь. Так и маялась она в городе до конца своих дней. А её молчаливость стала семейной чертой и перешла к Алексею. А если к этому добавить тишину в их доме, то можно легко представить ту среду, в которой Алексей вырос.
Пожалуй, никто так не повлиял на его характер и привычки, как Тишина. Она была главной в его воспитании. Никому и в голову не могло прийти, что рядом с ним есть «няня» с тишайшей душою, с которой он не чувствовал себя одиноким.
Пусть он не видел её лица, даже тени не видел, но он всегда чувствовал её присутствие. Иногда ему казалось, что она держит его за руку и говорит: «Это я, не бойся». И сомнений не оставалось: это она! Она вокруг игрушек, ручных вещей… Только в объятьях Тишины он чувствовал себя в безопасности. И, когда что-то прошуршит по стене, когда заскрипит половица, прозрачная на свету, Тишина улыбалась, улыбалась испуганному лицу Лёшки, оставляя страшное позади, заслоняя его собою. К тому же она была снисходительна ко всем его забавам и капризам, прощала все проступки, о которых знали только они двое. Алексей не стеснялся при ней расплакаться: она могла унять любую боль. А став подростком, он оценил и другие её достоинства: всегда спокойна и уверена в себе, всегда в том возрасте, когда очень нежна и нет морщин. Поэтому, став юношей, он просто влюбился в Тишину, и уже сам боялся потерять её. Она всегда была рядом: то прямо за спиной, то у самого сердца. Иногда он даже чувствовал её дыхание на своём лице и нередко, стесняясь, отводил глаза в сторону или озирался, как будто боялся свидетелей их отношений. К тому времени он разделял с Тишиной первые любовные мечты, а позже – и бессонные ночи. И так привык к ней, что не мог обходиться без неё, даже став взрослым. Поэтому поселил её в самом сокровенном месте – в своей мастерской. И с тех пор мастерская стала надёжным островом Тишины в шумном мире. Здесь царила Тишина, которая если и уступала свой трон, то только на время и только музыке. И неудивительно, что Тишина стала его тайной «возлюбленной». И, когда он возвращался в мастерскую, Тишина нежно обнимала его и быстро успокаивала. В его жизни она была самой верной, и он не допускал даже мысли, что может расстаться с ней.
Конечно, Алексей не подозревал, что через любовь к Тишине он навсегда обречён на страстные, нескончаемые поиски похожей любви, а полюбив женщину, он каждый раз требовал столь многого, что разочарование было неизбежно. Попробуй отыскать женщину с достоинствами Тишины! Но это можно понять сознанием, а сердце всё равно искало Её. А страх упустить чудо делал его непостоянным в любви, и в результате он опять попадал в объятья Тишины.
Вот уже десять лет, как он оставил семью. Живёт в мастерской и по-прежнему очарован Тишиной. А в последние годы стал дорожить этим странным союзом, как основным источником образов и фантазий для творчества. «Самое важное увидеть нельзя, можно только услышать», – стало почти девизом для него. И стоило Тишине только коснуться его слуха, как он сразу ощущал присутствие какого-то особого мира и тотчас же бессознательно перестраивался, чтобы его воспринять. В Тишине он слышал вечность.
